Те дороги, что мы называем судьбой, переводились многоэтажной конструкцией из восьми слов. Её я знала, конечно, наизусть; ночью разбуди — процитирую.
Потому что её я вот уже шесть лет произносила каждое утро, купая артефакт в своей крови и наполняя его силой.
Но это всё, конечно, лирика. А мне не нужна сейчас лирика, мне нужно спокойное и дельное описание принципов работы артефакта, чтобы неизвестный ворон в Лисьем Сыске, задумчиво почесав подбородок, сказал: «а, так вот оно как», и «очень интересная идея, а девочка-то соображает», и «всё, конечно, логично и объяснимо, как это я, старый дурак, не подумал».
Да. Так всё и будет.
И я взялась за ручку.
Для благих целей создания объяснительной документации мастер Дюме пожертвовал мне одну из своих бесчисленных зелёных тетрадок, — почему-то в косую линеечку, как для младших школьников. За задачу я взялась со сдержанным энтузиазмом, но и тот подозрительно быстро иссяк.
Примерно так, наверное, чувствует себя хозяйка, когда у неё спрашивают рецепт фирменного пирога. Вот вроде как, ты печёшь его много лет, и каждый раз хорошо получается. Все движения отработаны до автоматизма, все пропорции отмеряются на глаз с точностью до десятой доли грамма, давно по запаху можешь понять, не застоялся ли он в духовке. Но поди теперь объясни какой-нибудь белоручке, как сделать такой же!.. Даже если до этого пятьдесят рецептов в журнал «Хозяюшка» отправила, здесь всё сломается, и вместо ароматного пирога с яблоками у твоего ученика получится унылая лепёшка с вязкой кислятиной внутри.
Но это же лучше, чем остаться голодным, не так ли?
Арден вернулся довольно поздно, когда я совсем отчаялась передать бумаге полноту своей артефакторной мысли. Мастер Дюме научил меня играть в трёхмерные шашки, — они были очень забавные на вид, шарики-шашки вешались в сетку поля, как игрушки на ёлку, — и мы азартно в них резались. Правда, меня не оставляло ощущение, что колдун поддаётся.
Скрежетнул замок во входной двери, шумно шлёпнулись на пол ботинки, зарокотала вода. Хлопнула дверца холодильника, а через минуту в комнату заглянула арденова голова.
— На ужин ничего?
— Всё ещё не твоя кухарка, — невозмутимо ответила я.
Голова закатила глаза и скрылась за дверью.
Он выглядел устало и помято, и, к своему стыду, я ощутила укол злорадства. Мне совсем не хотелось ему сочувствовать. Наносить прямой вред — уже, пожалуй, тоже; но что-то во мне всё ещё твердило, что он, конечно же, должен страдать, страдать сильнее, ещё сильнее, и прямо с душой, на разрыв сердечной мышцы.
Можно сказать, это был большой прогресс. Ещё вчера вечером, — подумать только, всего сутки назад! — узнав, кто он такой, я готова была сражаться с ним насмерть. Если бы он всё-таки осмелился всерьёз зажать меня в углу, я вцепилась бы ему в горло, не оглядываясь на предназначенность судьбой, гуманизм и уголовный кодекс. Это был вопрос жизни и смерти, а значит — очень простой вопрос: в живых остался бы только кто-то один. В лучшем случае.
И когда я грозила ему самоубийством, я тоже, пожалуй, не лукавила. Конечно, это был бы… в высшей степени нежелательный исход. Но это во много, во много раз лучше, чем остаться с ним, во власти запахов и животных инстинктов.
Так что да: то, что сейчас я всего лишь ему не сочувствую и желаю каких-то посторонних, не инициированных мной страданий — это очень большой прогресс.
Мастер Дюме тихонечко фыркнул и цепочкой съел целых четыре моих пешки.
— Скажите честно, — не утерпела я, — вы всё-таки читаете мысли? Как Бишиги?
Будучи близкой подругой Ливи, я, конечно, знала, что читать мысли Бишиги как раз-таки не умеют. По крайней мере, они предпочитали объяснять это людям со стороны именно так.
Мастер Дюме ткнул ручкой в слово «НЕТ». У него была отдельная тетрадка с заготовленными заранее частыми словами, которые он мог просто показать, а не писать всё заново.
— А как вы тогда это делаете? Вы часто отвечаете на вопросы, которые я не задавала, и вообще…
Он пролистнул тетрадь и открыл её на одной из страниц. Там было написано: «жизненный опыт».
Я рассмеялась.
Ужинали в итоге пирогом с печенью, — Арден дошёл до булочной, принёс его и бледные, жёсткие, грустные на вид зимние помидоры. Ели в молчании. Мастер Дюме привычно гипнотизировал глазами календарь, Арден дулся в помидорный салат, а я обижалась тоже, сама не знаю на что.
В общем, день так и закончился бы — на натянутой ноте взаимного недовольства, если бы к ночи Арден не обратился.
Знакомый лис, некрупный, бошкастый, с мягкими лапами и нежной светлой звёздочкой на лбу, был намного приятнее Ардена. Он улыбался узкой лисьей улыбкой и щурил глаза. Ставил лапы на стол, а я спихивала его и говорила «фу». Бодался, топтался рядом, умилительно качал толстым хвостом.
Лис складывал мне голову на колени, капал слюнями, легонько прикусывал пальцы и явно выпрашивал ласку. Удержаться было невозможно: я теребила его за ушами, чесала, гладила и даже в порыве умиления сказала что-то вроде «кто здесь такой хороший мальчик».
«Хороший мальчик» то радостно скакал вокруг меня, то сидел, вывалив язык.
— Вообще-то я знаю, что это всё ещё ты, — очень серьёзно сказала я.
Арден тявкнул: конечно, мол, знаешь. А потом принялся крутиться по кухне, гоняясь за своим хвостом, и сшиб графин с водой.
Пришлось собирать осколки, вытирать пол, вытирать стул, вытирать лиса, причём лис старательно мешал и пытался вымочить уже меня, — или хотя бы лизнуть в нос или ухо. Я ругалась и даже пару раз шлёпнула его полотенцем, а потом плюнула на всё, села на пол, обняла его за шею, да так и сидела, уткнувшись носом в тёплый рыжий мех.
Глава 30
Наутро вся эта лёгкость, и беззаботный смех, и непролитая нежность истаяли, как болотная дымка жарким июльским утром.
За завтраком говорили только по делу. Я передала свои записи, — честно предупредив, что их вряд ли можно считать такими уж полными; Арден вежливо их пролистал, очевидно ничего не понял, но поблагодарил и куда-то уехал.
Мастер Дюме снова предлагал мне шашки, но у меня совсем не было на них настроения.
В квартире пахло лисом. Он провонял собой, кажется, решительно всё. Им пахли полотенца в душе, дурацкие кухонные занавески, моё покрывало и даже чай; этот запах преследовал меня на балконе и в туалете; я открыла все окна нараспашку, но даже это не помогло, потому что улица, кажется, тоже пахла Арденом. Я скормила артефакту крови вдвое больше обычного, и это тоже ничего не изменило.
Нет, мне не дурманило разум. Я прекрасно осознавала, что делаю, я помнила, что всё это решительно мне не нравится, я знала, кто я такая и ради чего так билась все эти шесть лет. Меня не пьянил этот запах, не заставлял делать несвойственные мне вещи и — упаси Полуночь — не влюблял меня, в кого не надо.
