Я чужая там, конечно. Но переделывать её — дурное, бессмысленное дело; заняться мне больше нечем!
Зато в комнате меня быстро начало трясти запоздавшей злостью.
«Ты настоящая ласка», подумать только! Да хоть мандавошка, тебе-то какое дело?! И кто какое право тебе дал определять, какие ласки «настоящие», а какие поддельные, и с чего ты взяла вообще, будто можешь решить, кто и что по этому поводу должен?!
Я выросла среди грёбаной кучи Матильд, каждая из которых решила, что откуда-то знает точно, как надо быть мной. Я не была прекрасна, словно принцесса Полуночи, я пряталась на мансарде от шумных, скучных сборищ, мои пальцы оказались уж слишком неуклюжими для чар, а со всех сторон ко мне, как к маслянистой тёплой глине, тянулись десятки умелых рук.
Постарайся быть сильной, говорили они. Но не высовывайся. Займись чем-нибудь дельным! Что же ты живёшь так, будто нет никакого смысла? Тихоня и зануда, бедная девочка, хоть бы ей повезло поймать хоть какую-нибудь мышь и не остаться в этом жестоком мире однодушницей, без пары и без судьбы. Ты на Охоте не выделывайся только, не перебирай, не гоняйся за красавцем-оленем или какой-нибудь скопой; к чему тебе скопа, глупая; возьми что-нибудь мелкое, чтобы было хоть что-нибудь.
Ты не волнуйся: тебе подойдёт спокойная тихая жизнь. Тебе и самой понравится. Ты же не хочешь взять и умереть, правда? А что тебе делать в большом мире, кроме как взять и умереть, ты же получилась почему-то слабой. Будем ездить в столицу на встречи, чтобы ты поскорее учуяла пару, а там и детишки пойдут… может быть, из них что-то получится.
Что это такое ты поймала? Зачем?! Как можно было подумать!.. Как же ты сможешь быть этой ужасной, страшной зверюгой, если даже не можешь обратиться!.. Мы же помогаем тебе, милая, ты представь, как вскакиваешь на огромного хищника и ломишься сквозь лес, или как летаешь над мирным домом, чего тебе ещё надо?
И вот сейчас — «ты настоящая ласка», наконец-то. Молодец! Осталось только прожить правильную ласочью жизнь и умереть правильной ласочьей смертью, только и всего. Забудь всю ерунду про тихую, мирную жизнь, вот тебе новая цель, вот тебе новый смысл, как же ты жила-то без них, бедная.
Почему же ты не идеальная, замечательная Ара! Все вокруг любят Ару; Ару нельзя не любить; Ара прекрасна, Ара душа компании, и все собираются вокруг, когда Ара начинает петь, и пирожки у неё получаются лучше маминых. Ах, какая большая, красивая судьба должна была быть у Ары! Ах, если бы только Полуночь была милостива, а Ара была жива!.. Ты бы тянулась за ней, как подсолнух пытается стать подобным солнцу.
Ужасный конец, ужасный. Мы не можем допустить, чтобы это случилось с тобой. Ара была сильной, Ара была поразительной, Ару любили все — но даже этого не было достаточно. Что уж говорить о тебе, крошка?
Мы любим тебя, милая. У тебя что-нибудь будет, но…
Но я не Ара. Не Ара!
Да пошли вы все нахрен!
И ты, знаток психологических травм, будешь первопроходцем.
— Я поболтал с ребятами из следственной, — растерянно сказал Арден, кое-как собравшись в кресле, — но, по-моему, ты хочешь сейчас о чём-то другом?
— А что, тебе есть какое-то дело до того, чего я хочу?!
Во мне всё кипело от злости, и от пара крышечка подпрыгивала и приплясывала, нервно звеня, — ещё секунда, и сорвёт совсем.
— Представь себе, мне есть дело. Кесса, что случилось?
Он встал, попробовал взять меня за руки, притянуть к себе, но я оттолкнула его с такой неожиданной силой, что Арден запнулся за ковёр и едва не упал.
— Убери руки!
— Кесса, что…
— Ты вломился в мою жизнь! Как к себе домой! И теперь собираешь её из обломков так, чтобы тебе было удобно! Какая разница, чего я хочу, если из меня можно сделать правильную ласку, которая будет служить твоей семье до конца дней?! А самому сделать глаза красивые и втирать всякую чушь про то, что это якобы и есть «любовь»! Давайте ляпнем всякого, навешаем этой дурочке лапши на уши, и пусть она послушно станет, кем надо, лишь бы…
Арден нахмурился.
— Матильда прходила?
— Шматильда!! Всё изначально и было для этого, да?! Ты приучаешь меня, как какую-то… собаку! Погулять, типа романтик, потом надавить, потом побыть сладкой лисичкой, потом опять надавить. Притащил меня сюда, наговорил сиропных слов, и теперь-то я растаю и никуда не денусь! Вот мне ещё мировое зло и великий смысл, и… — мой голос сорвался на предательский, ломкий шёпот: — Так это было, да?
По правде, я планировала это всё совсем не так. Я думала, я смогу подчёркнуто-холодно обсудить что-нибудь о делах, выставить его за дверь и быть ледяной королевишной.
Это всё было почти что истерикой. Я бурлила словами, они лились из меня яростно, зло, снося собой и ломая все плотины из привычных социальных норм, вежливости и хоть какого-то самоконтроля. Мне хотелось его бить всем, что попадётся под руку, и забить так до смерти, а потом выйти в окно; в глазах гуляли цветные пятна; мне хотелось, чтобы он подошёл, стиснул, обнял и убедил, что всё это нелепая случайность, что ему не всё равно, что я кому-нибудь нужна просто так.
Меня сносило этим потоком, топило, и не различить уже, где верх, где низ.
Не знаю, что было у меня в лице. Не знаю, что Арден понял, до чего догадался, а, может, это и вовсе была глупая случайность, спонтанный жест, только и всего. А может быть, он и правда в чём-то взрослее меня, и голова у него свежая, и внутри ещё остались какие-то силы, чтобы быть выше дурацких обвинений.
Или ему и правда было настолько надо. Или что-нибудь ещё.
Арден вздохнул, взял меня за руки осторожно, будто давай возможность отстраниться, привлёк к себе — так, что я уткнулась носом в жёсткий воротник рубашки. Он дышал поверхностно, отрывисто, будто обиделся или рассердился, но тёплые ладони обнимали меня ласково.
Он пах гостиничным шампунем — простым и немного мятным. Он пах пряным, кисловатым после дождя Лесом: подгнивающей прошлогодней листвой, влажной корой и птицами. Он пах человеком и зверем, карандашным графитом и заклинаниями, кухонной солью, замешанной с сушёными травами, и немного запретной магией.
Он пах домом. И я разбилась.
Я разрыдалась некрасиво, в голос: искривлённым уродливо непослушным ртом, широкими дорожками невкусных солёных слёз, болезненно опухшими глазами и лихорадочными, жадными попытками затолкать в себя воздух. Пыталась что-то сказать, объясниться, — но не могла; вместо сложных слов получались неуклюжие всхлипы, вместо фраз — резкие рывки диафрагмы.
Я рыдала про все те годы, когда думала, будто плакать — это когда глаза немножко мокрые, и ты улыбаешься криво и грустно. Про вязкое, как желатиновый холодец, одиночество. Про то, как раздирает на волокна страх, для которого будто бы нет причин, хотя ты-то знаешь: есть.
Про то, что я умею притвориться нормальной. Уверенной. Смелой. Знающей себе цену и умеющей уйти от того, что ласки — говорят, семья, что все они, как я, что у них (у нас!) есть большой, настоящий, смысл, — и что просят за это всего ничего: вечное служение и, может быть, умереть.
