— Усиливающая форма, — рассеянно пояснил Арден. Он лежал поверх покрывала, заложив одну руку под голову, в одних только полотняных штанах. Я наваливалась на него сверху, «не замечая», как вторая рука ненавязчиво оглаживает моё бедро.
Мне нравилось его касаться. В этом было что-то особенное, уютное и домашнее, как будто бы тепло чужого тела отличалось чем-то принципиальным от грелки или от батареи. Оно обволакивающее, мягкое, томное; даже просто проходя мимо, мне хочется задеть его хотя бы коротким жестом.
«Мохнатые всё время обжимаются,» — ворчала когда-то Ливи. После развода её, опухшую от слёз, всклокоченную от недосыпа и изрядно помятую родами, раздражали все проявления чужих отношений.
— И что она усиливает? — хихикнула я, аккуратно прикусывая кожу чуть выше линии.
— Ммм, — покачал головой Арден, ловко запуская ладонь мне под кофту.
Его рука лёгким, щекочащим движением прошлась по моему мгновенно напрягшемуся животу, пальцы ласкающе обвели сосок, и я сперва глухо выдохнула, а потом спохватилась и уточнила наигранно-наивно:
— Форма усиливает твои низменные порывы?
— Сама ты низменный порыв, — обиделся он, не вынимая, впрочем, руки. — Форма усиливает всё, что может быть нужно усилить. Здесь насечки, видишь?
С одной из сторон кривулина линии была, как щётка, облеплена тонкими делениями-рисками.
— Можно прибавить десять процентов, а можно триста. Татуировка сокращает формулу из двадцати четырёх слов до одного слова и направленного импульса.
Я не умела пользоваться импульсами: это был тот самый раздел, на котором, отчаявшись, я бросила курсы по чарам и перешла в артефакторику. Мне было тогда лет десять, и я отчаянно мечтала быть хоть в чём-то похожа на Ару, чтобы память о ней продолжалась во мне, и чтобы её серна смотрела на меня из потока звёзд. Увы, я так и не научилась ни видеть, ни чувствовать, и любая попытка составить чары превращалась в механическое повторение чего-то, придуманного задолго до меня.
Память об Аре жила и без моей помощи. А звёзды — что звёзды; звёзды молчали.
Арден, ворча, всё-таки вынул руку из моей одежды, сел, оперевшись на изголовье кровати, и принялся демонстрировать: собрал над ладонью янтарно-жёлтый светляк, ровный и какой-то пушистый на вид. Он передал его мне, и я качала его в руке, как котёнка.
Потом Арден сказал те же слова, только теперь татуировка моргнула ослепительным иссиня-белым светом, — и шар вышел почти в два раза больше. Он перекинул его из ладони в ладонь, прокатил по руке, красуясь, и потушил оба.
Всё это ужасно ему шло, — как лесному зверю идёт зимняя шкура, а молодой ели — светлый крап свежих иголок: естественной, природной красотой, как будто что-то в Ардене с самого рождения было заклинателем. Через учение и мастерство он, казалось, не столько учился быть кем-то и делать что-то, сколько становился собой.
— Почему заклинания? — спросила я, пытаясь подражать тому тону, каким он когда-то, в незапамятные время, на прогулке по лестницам Огица, спросил у меня: «почему артефакторика?».
Он усмехнулся и притянул меня к себе, вынуждая перекинуть через него ногу и сесть сверху.
Я думала, он пошутит что-нибудь глупое, но Арден сказал серьёзно:
— Я так слышу.
Я моргнула.
— Слышишь?..
Он пожал плечами и улыбнулся.
— Мир звучит на своём языке. Заклинания — это одна из мелодий в многоголосом хоре. Вести её — это быть частью чего-то большого и вместе с тем добавлять что-то своё. Это… сотворчество.
— И ты слышишь… вселенную? Как говорит она? Вот это всё твоё… «чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно, а всё его тело обратилось в молчаливый прах»?..
Арден поморщился, потом поправил волосы и негромко рассмеялся.
— Так ты привязалась к этому корню!..
— А ты к александритовой пыли, — пробурчала я обиженно.
Александритовый артефакт Арден носил, не снимая: шнурок и сейчас обхватывал его шею, правда, сам круг соскользнул куда-то в подмышку.
— Эта формула, про корень… она же не работает. Это было просто упражнение, если хочешь, ммм, ироничное. Шутка такая, понимаешь?
— А где смеяться?
Он вздохнул.
— Заклинания очень лиричны, — мягко сказал Арден, сплетая наши пальцы, — и условны, и похожи на старые песни. И при этом они конкретны, Кесс, и каждое слово отсылает к действительной мировой правде. Нельзя вырвать корень горя, потому что его нет.
Я нахмурилась, собиралась возразить что-то, — а потом поняла.
Полуночь не ведает совпадений, — вот первое, чему учат двоедушников.
Не бывает совпадений; не бывает случайностей; не бывает неожиданностей; не бывает непредсказуемого, и свободного выбора не бывает тоже, — потому что Полуночь ведает дорогами, и она никогда, никогда не ошибается.
Мы сделаны из своей дороги. Мы срослись с ней, мы состоим из неё, — из каждого сделанного шага, из говорливого ковыля на лугу, из зовущего вдаль закатного солнца, из обидного жужжания мух, из жажды, из стёртых ног, из блаженных ночей на цветочном поле под шатром скатывающихся с неба звёзд.
Ты приходишь к развилке не сам, — тебя приводит туда дорога. Ты стоишь перед ней не сам, — вместе с тобой там стоят километры пройденного пути.
Ты знаешь теперь, что робкий запах, щекочущий нос, — это маки, и маковые поля были хороши. Ты видишь теперь, что уводящая вправо дорога забирает вверх, и уставшие ноги ноют заранее. Ты помнишь, как затопило низинный луг, и как страшно было глядеть в шумную воду с трескучего дерева…
Идти хорошо, — если есть карта, если есть цель, если есть путевые знаки и компас, и все они хоть что-нибудь значат. Но у тебя есть одна лишь дорога, и всякое новое «завтра» сделано в ней из «вчера». Если она приводит тебя в тёмный лес или обманчиво горящее огнями болото, так хочется сказать: это потому, что ты свернул не туда.
Но ты свернул, потому что с другой стороны надрывно выл кладбищенский гуль, и ты уже не можешь спутать его с басистой птицей.
Но ты знаешь гулей, потому что до того выбрал легко шагать вдоль реки.
Но ты прельстился рекой, потому что кто-то — когда-то — прокатил тебя до города на своей лодке…
Следует ли теперь заклеймить корнем зла лодочника, чья дорога была ничуть не короче твоей?
То, что храмовники называют судьбой — это цепочка причин и следствий, бесконечная, протянутая из прошлого в будущее связь. Она живёт в тебе, как ни отбрыкивайся, и каждый узелок на ней делает тебя — тобой; она проросла в тебе, и та лоза давно стала позвоночником; твои глаза — её бутоны, а пыльца густо размешана в твоей крови.
Кто виноват, что цветы вышли мелкими и синими? Наверное, кто-нибудь; но они уже твои, они уже проросли, и у тебя не будет других: из пройденной дороги не вырезать часть пути, не исправить пропахший сыростью октябрь на пропитанный солнцем август.
