Головы у многих болели, потому Моня, который одновременно исполнял обязанности санинструктора, пострадавшим раздал какие-то пилюли. Я пилюлю тоже съел – помогло, хоть и не сразу. Егор отказался – он не любил разное аптечное добро и потому решил терпеть.
Вечером я занялся чисткой винтовки. Когда утром мы с Моней приволокли оружие в дот, я попросил Островерхова отдать мне немецкую винтовку. Он удивился просьбе. А я, честно, и сам не знаю, отчего попросил его об этом. Так вот, всплыло желание – и все. Но пояснил тем, что я с ней знаком, а другой безоружный может и не знать, как с ней обращаться. Когда Федор Ильич спросил, а где я с ней ухитрился познакомиться (ведь в латвийской армии я не служил, а коль служил бы, то в ней не «маузеры» были), я ответил, что раньше рядом с нами жил старый охотник-латыш, вот он и давал нам, мальчишкам, уроки, как с нею обращаться. Только у него она была подлиннее, чем эта. Вот сказал и понял, что опять что-то ляпнул. Но Федор Ильич мне отдал ее и патроны к ней. Один немецкий комплект подсумков оставили мне, а второй отдали Паше. Но Паша тут же обнаружил, что наши обоймы в него не пролезают. Островерхов с тяжким вздохом отобрал подсумки у Паши и спрятал, сказав, мол, на что-нибудь пригодятся.
А во время чистки сюрприз ждал уже меня, а не Пашу. У немцев, оказывается, шомпол был не цельным, а разборным. И каждая часть – в разных винтовках. Оттого я почистил ее по сокращенной программе – насколько моего куска хватало. Когда я пожаловался Федору Ильичу на немецкую пакость исподтишка, он только хмыкнул и сказал, что в каждой армии с ума сходят по-своему. У французской винтовки, с которой ему пришлось воевать одно время, вообще металлического шомпола не было, а была веревочная протирка. Вернее, так ему объяснили, что она к винтовке полагается, а в наличии нет. Сначала он пробовал воспользоваться веревкой, которую нашел, плюнул и раздобыл шомпол от русской винтовки. Таскать шомпол отдельно – это была та еще морока, но как-то справился. Поэтому он обещал помочь выдавить из снабженцев для меня шомпол. А там как-то справиться можно – мы ведь не пехота, часто не перемещаемся, и в доте место найдется. Потом Федор Ильич начал рассказывать про прицелы винтовок, но тут его позвал Волох, поэтому он обещал рассказать позже.
Я это взял на заметку и, когда был вечерний перекур, напомнил ему. Федор Ильич с некоторой неохотой начал:
– Ты знаешь, может, я и зря тебе про это рассказываю, но кто ведает, когда человеку какое знание пригодится? А хотел я тебе рассказать вот про что. В Гражданскую войну оружие было самое разносортное, отчего мороки с ним было, как вшей в кожухе. Про шомпол я тебе уже сказал, но думать нужно было и о прицелах. Наша родная трехлинейка прицел имела в шагах, австрийская – тоже, а вот немецкая и французская – в метрах. А в «энфилде» прицел был размечен в ярдах. Метр к шагу относится, как десять к семи, а ярд к шагу – как семь к девяти. Тьфу, наоборот! Но это я сейчас все это знаю, а что тогда знал?.. А таких, как я, неграмотных и неученых – наверное, половина из нас была. Вот скомандуй нам: «Прицел шесть!» Ребята с трехлинейкой установят правильно, а остальные, у кого винтовки другие? У «энфилда» разница уже будет на сотню метров от нужного! Поскольку много людей не знали, чем метр отличается от шага, а еще у каждого прицела своя изюминка, как его устанавливать – поднять или не поднять, откинуть или не откинуть, то я думаю, что стреляли мы, как я сначала, и попадали только иногда, когда цель была на дистанции прямого выстрела. Но, пока я рядовым бойцом был, меня это сильно не волновало. Когда же я помкомвзвода стал, то тогда у нас в дивизии уже у всех были трехлинейки, да и я подучился. Помнишь, я тебе рассказывал про нашего начдива, товарища Щорса? Тогда он, как мы считали, под петлюровский пулемет попал и пулю в голову получил. Он себя не жалел, в атаку ходить не боялся, а отважных, увы, убивают. Мы по нему очень горевали.
А вот в тридцать восьмом году поехали мы с делегацией завода в подшефную часть. Приехали, по части ходим, и гляжу я, а это мне навстречу идет мой старый товарищ Яков Маланюк, с которым мы в щорсовской, а потом и в восьмой дивизии служили. Только я демобилизовался, а он остался на сверхсрочную. Отрастил себе усы, как у Тараса Бульбы, и пузо, как у буржуя на плакатах. Мы потом у него в гостях долго посидели, молодость свою вспоминали. И уже после не первой чарки он мне по секрету сказал: ему добрые люди шепнули, что в тридцать седьмом году одного командира арестовали, и командир этот признался, что он товарища Щорса застрелил, чтоб его место занять. Фамилию он мне назвал, но у меня она сейчас в памяти не задержалась – не то Наумович, не то похоже
[19]. Яков пожалел, что поздно о том узнал, а то бы этому завистнику башку самолично открутил. И я тоже это сказал, ибо дай мне этого Наумовича тогда, я бы долго не думал, что с ним сделать.
Мы расстались, а меня еще долго мысль про это грызла. И я даже вспомнил этого человека, про которого Яков толковал. Он после смерти Щорса дивизию возглавил. И что-то прошла моя злость на него, и даже подумалось, что вряд ли он мог это сделать. Он из крестьянских детей, только его батька от земли ушел и шахтером стал. За Советскую власть был с самого начала и чуть ли не с каждым врагом ее воевал. И пулям не кланялся. Что-то тут не то.
И самое главное, отчего его про смерть Щорса спрашивать стали? Тогда никто его не подозревал, комдивом назначили, и воевал он, как положено. И даже потом никого в подлом убийстве Щорса не подозревали. Вот когда отравили комбрига Боженко – тут пересудов было много, кто это сделал. Говорили всякое – и про молодую жену, и про врагов, и даже про своих. А потом понял, отчего старая история поднялась, хоть это не я такой умный, а другой человек меня на эту думку натолкнул. Дело в том, что раны от пули разные: там, где пуля входит, – рана отличается от той, где она выходит. Я-то это много раз видел, только по малограмотности своей не допер. То есть подняли историю со смертью Щорса потому, что убит он оказался пулей не в лоб, как должно быть в атаке, а в затылок! Видимо, могилу вскрывали и посмотрели, где какая рана.
Только не готов я сказать, что Наумович в этом деле виноват. Скорее всего, такой же паренек, как и я, неграмотный в военном деле, не так прицел установил – и все, нет хорошего человека…
– Федор Ильич, а как же убитого Щорса исследовали? Он же умер двадцать лет назад, а за это время одни кости останутся?
– Вот про это сказать могу точно. Мы не хотели Щорса хоронить ни в Коростене, ни в Киеве, чтоб всякая сволочь петлюровская его из могилы не вырыла и над мертвым не глумилась. Оттого мы его тело как следует обработали, чтоб довезти его до Самары и похоронить. Очень старались, чтоб тело сохранить. И думаю, что не зря.
Федор Ильич заметно разнервничался от рассказа, видимо, он до сих пор переживал те события.
Я отправился на пост. Поскольку мы уже воюем, то теперь выставлялись два поста. Спать приходилось уже не так хорошо, как в июле, – нет наряда, так спишь до подъема. А куды ж деваться-то: это война, здесь все не по-детски происходит. Зевнешь – и будет с тобой, как с Чапаевым. Днем тебя не взяли, так ночью подкрадутся. Здесь на пехоту надежды нет. Сидит перед нами немного пехотинцев, но их так мало, что только видимость прикрытия создают. Наверное, это разные отставшие от своих частей бойцы, которых командование батальона подобрало и задействовало. Потому что Волох по телефону и с ротой переговаривался, и с соседними дотами, раз в штаб батальона звонил, а вот какому-нибудь пехотному ротному или комбату – ни разу. А если у них командира нет, то как они очередность нарядов или постов соблюдать будут? СМС-голосованием? Так они, за отсутствием покрытия, все дружно спать завалятся. Так что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и мы так себя «вытаскивали».
