Я переворачиваю страницу. Пробегаю глазами, снова возвращаюсь обратно, к началу.
Нет… не может быть! На листе написано:
Гаю Деметрию от Луция Деметрия.
Радуйся, брат!
Не может быть, но — есть. Я получил письмо.
* * *
Хриплое дыхание.
Марк открыл глаза, с трудом выпрямил ноги. Живой? Не уверен. Декурион лежал на спине, где-то рядом бежала вода. Марк слышал ее негромкое деловитое журчание. Спина точно лопнула пополам.
Куда исчез бородатый германец, Марк не знал. Он лежал, глядя в бесконечное серое, двигающееся небо, в которое уходили — словно навсегда — вершины сосен… Мыслей не было.
Возможно, так видят мир боги. Без эмоций. Без чувств.
Без окраски. Просто серо-зеленый.
Гемы, вспомнил Марк. Однорукий.
Что я здесь делаю? Зачем? — вопросы приходили и уходили, небо продолжало двигаться, течь и меняться. Плавно покачивались вершины сосен. Над декурионом медленно плыли облака. Мир остался прежним. В какой-то момент Марк понял, что голос леса стал громче.
…тяжелее. Декурион скривился. Тягучий бас леса оглушал.
МАРК. МАРК. ТЫ МОЙ, МАРК.
— Марк! — от крика едва не раскололась голова.
«Оставьте меня в покое».
— Марк! Живой?!
Декурион с трудом выпрямился, сел. Вытянул ноги. Помогая себе руками, цепляясь шершавыми ладонями за неровную кору, попытался встать. Скавра качнуло. На мгновение показалось, что вокруг — одни прозрачные, словно наполненные речной водой, стеклянные рожи…
— Командир! Марк! Да очнись ты!
Над ним склонились всадники его турмы. Его эквиты.
— Не пахнет? — один наклонился и принюхался.
— Да вроде нет. — Марк узнал голос Галлия, своего оптиона. — А должен?
— Так вроде он всегда пахнет…
— Придурки, — сказал Марк хрипло. Измученное горло едва проталкивало слова. — Помогите мне найти лошадь.
Всадники засмеялись. Кто-то протянул ему флягу с водой.
— Сволочи, — сказал Марк. — Спасибо!
* * *
Буквы плывут у меня перед глазами. Я переворачиваю страницу.
Если ты читаешь это послание, то меня уже, скорее всего, нет в живых. Не печалься, брат. Это не так страшно. Если считать, что где-то есть боги и загробный мир, то у меня сейчас все хорошо. Я уже там и ничего не помню. Это такое счастье — ничего не помнить и ни о чем не жалеть. Так что я даже надеюсь на богов.
Если же их нет, и за последней чертой жизни нас ждут темнота и ничто, то печалиться тем более не о чем. Помнишь, как мы с тобой спорили о том, что за гранью смерти? Сейчас я, вероятно, знаю об этом точно, но никому рассказать не могу. Даже тебе. Прости, Гай.
Но вернемся к главному. Скоро меня не станет, брат. Это неизбежно.
Возможно то, что ты узнаешь обо мне после моей смерти — видишь, я не пытаюсь лукавить? — будет не очень красивым. Там будет много лжи, выдумки, просто невежества, но главное, они скажут: Луций Деметрий Целест, сенатор и легат, умер зря. Надеюсь, ты так не думаешь?
Тебе расскажут обо мне много плохого. Я же скажу тебе только одно: не верь.
Да, еще: передавай привет Квинту.
Живи, Гай.
И прощай.
Твой брат Луций
* * *
Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.
И каждый камушек — другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…
«Смотри, Гай».
Или — кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.
Я закрываю глаза.
Каждый человек — это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по-новому…
Это пока человек жив.
После его смерти камушки больше некому тасовать. Они остаются на одном месте. Они пылятся. Они тускнеют. И волна забвения, беспамятства сдвигает их, смывает, уносит в море…
Навсегда.
Каждый день мы забываем.
Прощай, Луций. Прощай, брат.
Живи, Гай.
На этом письмо заканчивается. В горле у меня застрял комок. Я сглатываю с усилием — шею сводит — и закрываю кодекс… Провожу пальцами по украшенной резьбой деревянной обложке.
Мой брат мертв. Сколько человеку нужно времени, чтобы осознать потерю?!
Или хотя бы — ее тяжесть?
* * *
Окрестности Капуи. Вилла бабушки.
Мне одиннадцать лет.
Комнату заливает яркий дневной свет. Пахнет свежим сеном, сухой травой, молоком и, иногда, навозом. Это чтоб не забывать, что мы в деревне. Запах розовых кустов струится тонкими, не различимыми глазом масляными струйками.
Они пролегают из открытого окна, росчерком пересекают комнату, исчезают в глубине дома…
Я лежу на кровати, укрытый одеялом. Мои руки перевязаны и покрыты жирной мазью. Они уже почти не болят. И сегодня я начал лучше слышать. Настойка зеленой конопли помогает.
Я лежу и слушаю звуки. Это приятно.
Потом входят двое. Это мои братья. Старший, темноволосый, с острым профилем, и младший, светловолосый и пухлый.
Луций протягивает мне руку.
— Смотри, Гай, — он раскрывает ладонь. Там сидит кузнечик. Желто-зеленый, с пятнышками. Миг — и кузнечик исчезает…
Прыгнул!
Младший Квинт с воплями начинает носиться за ним по комнате. Луций, старший, смотрит на меня и улыбается.
Это мои братья.
* * *
Когда я закрываю кодекс, из толщи страниц остается торчать краешек листа. Пергамент другого оттенка, светлее. Я вытягиваю лист и разглаживаю на колене. Почерк — не Луция. Странно…
Читаю.
У меня снова ощущение, что кузнечик — прыгнул. Все изменилось.
Это письмо Луцию, моему старшему брату.
Оно написано на латыни, с многочисленными ошибками и помарками. Письмо короткое, но этого достаточно, чтобы понять — речь идет о долгом романе. О будущем замужестве. О любви, наконец.
