Внезапно за окном закричали. «Восстание! Гемы восстали!»
Тит Волтумий молниеносно вскочил, оделся. Пошел, на ходу накидывая перевязь с мечом и застегивая кингулум.
Уже в дверях, он остановился, повернулся к ней. Лицо центуриона странное, словно постаревшее на много лет.
— Ты… — он не договорил.
Он думал, что сейчас получит одну из ее сцен ревности — или каприза. Он не знал. Или равнодушия…
Или даже — прощания. Он сглотнул.
Вместо этого она кивнула:
— Иди.
От вида ее бесстыдно обнаженного тела, от веснушек на плечах, от впадинки между ключиц, от распухших губ Тита пробил озноб. Как всегда. Затылок свело.
— Это может подождать? То, о чем ты хотела со мной поговорить? — голос хриплый и напряженный. — Мне действительно надо идти.
Рыжая садится на кровать, вытягивает длинные ноги. Сучка.
— Иди.
— Я серьезно!
— Я тоже. Иди.
Он стискивает челюсти так, что слышен скрежет. Затем волевым усилием разворачивается к двери, медлит, заставляет ноги идти — шаг, еще шаг — и выходит. Все.
Руфина помедлила. Догнать? Окликнуть?
Тогда ты не узнаешь, что у меня будет ребенок. От тебя, мой доблестный и страстный центурион. Старший центурион. Какая разница?
— Нужен тебе ребенок шлюхи? — говорит она негромко и замолкает. Слова неприятно разлетаются, отскакивают от стен в пустой комнате. Гаснут. Все равно. Его нет. Он ушел.
Может, и хорошо, что не сказала, думает она.
Скажу потом, когда мы прибудем на место. Куда легионы, туда и шлюхи. Известное дело…
Нас — не разъединить.
* * *
Мы умираем.
Каждый день и каждый час приближает момент нашей смерти. Каждая минута или миг…
В этом нет ничего нового или необычного.
Смерть может настигнуть нас в любой момент — от восхода солнца до заката, или в полной темноте.
В темноте, полной звезд, и — отчаяния.
«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»
Гомер, «Одиссея».
Я открываю глаза и в полной темноте лежу и смотрю вверх. Полог палатки набух от влаги и прогнулся. Сырость обволакивает. Что я знаю о будущем в этот момент?
Ничего.
Здесь, в темноте палатки, посреди Германии и ночи, будущего нет. Я слышу, как стучат дождевые капли над головой, слышу тонкое сопение моего раба — Эйты спит и не видит меня, ему хорошо. Сон уравнивает всех. Рабов и хозяев, римлян и варваров, больных и здоровых, людей и богов…
И только тот, кто не спит — несчастлив и чужой для всех остальных.
Я лежу в темноте, натянув шерстяное одеяло до подбородка. Дышу водой. Пропускаю ее сквозь легкие. Сырость плавает вокруг меня холодными упругими волнами, где-то под потолком зудит комар — я слышу движение его прозрачных крыльев. Холодно. Хорошо, что мы, наконец, уходим на зимние квартиры. Здесь много комаров — «мулы» отпугивают их, поставив курильницы, но иногда, несмотря на дым, комары все равно летают.
Как сейчас.
Пространство легатской палатки — гулкое, сырое, огромное — наполнено пустотой. Я лежу и чувствую, как просачивается сквозь мои пальцы вода минут и часов. Уходит время, как из треснувшей клепсидры.
Нет, не уходит.
Время вокруг нас.
Мы, люди, медленно барахтаемся в океане времени, в то время как к нам подбираются в темноте чудовища. Тревога. Я кожей чувствую, как чудовища, похожие на огромных ящериц, смотрят на меня из темноты белесыми светящимися глазами.
«Вышла из мрака младая…»
Не вышла.
Ее сожрали вараны времени.
Титан Сатурн, повелитель времени, пожирал своих детей.
«Ты возьмешь меня замуж?», спросила Туснельда. Вкус ее губ…
Дай только вернуться из этого похода и тогда…
Возьму.
В темноте негромко зудит комар.
* * *
Последняя ночь.
Мятущиеся комары и мысли.
Нет, комары как раз спокойны. Они медленно пересекают сырое пространство палатки, летают неслышно…
Опускаются.
Кусают.
Пьют кровь.
И умирают под ударом ладони — порой тот, кто бил, даже не успевает проснуться. Бух! Готово.
Кровавое пятно.
А мысли продолжают метаться…
Секст Виктор начинает еще один куплет. Горло уже только сипит, музыки не будет больше. Кажется, он спел за сегодня двести или триста песен. Даже больше, чем когда-либо знал. Так что теперь, лежа на койке, он все равно продолжает мычать мелодию. И никак от этого не избавиться.
Завтра мы выступаем. Пройдем железными гвоздями калиг по головам германцев, распнем сотни, чтобы привести к покорности тысячи. Повеселимся.
В Иудее это сработало. Почему не сработает здесь?
Виктор вытягивается на койке и закладывает руки за голову. Под упрямый, забитый песнями, затылок.
Германцы его сейчас мало волнуют. Война — это уже было. И будет еще не раз. Война — это работа. А вот случай разобраться с тем, кто тебя недавно доставал…
Ради этого стоит проснуться в последнюю ночь перед войной.
Виктор смотрит в провисший от сырости полог палатки. Сон — лучший друг солдата, он часто заменяет легионеру еду и вино. Виктор поднимает голову. Да, я буду спать…
Только осталось решить одно дельце…
Через мгновение Виктор выскальзывает из палатки. Для такого рослого человека он двигается удивительно бесшумно. Сопящие товарищи по контубернию остаются позади.
Все само идет. В сером безлунном полумраке Виктор, крадучись, двигается к расположению третьей центурии. Вот нужная палатка.
Помедлив мгновение, Виктор ныряет внутрь. Хоть глаза выколи… нет. У крошечных статуй, стоящих в глубине палатки, сонно колышется красный огонек масляного светильника. Отлично!
— Вот ты где, — Виктор аккуратно переступает через чью-то койку, наклоняется над следующей. Лежащий тихонько посапывает, приоткрыв по-детски рот. Да, это тот самый…
Виктор аккуратно кладет твердую широкую ладонь на рот шутника. Зажимает.
Шутник резко открывает глаза. Моргает.
— Что ты там говорил насчет покрыть корову? — спрашивает Виктор шепотом. И напрягает мышцы, пока жертва пытается вырваться.
Глаза несчастного вращаются, он мычит. Это тот самый шутник, что кричал из толпы. «Ты такой стра-а-астный!». Нет, у нас в легионе ничего не скроешь…
