Безумие в ее глазах. Серый опрокинутый мир с выпущенными кишками и запекшейся в детских волосах кровью.
Легионеры молчат. Отводят глаза.
— Вы не видели мою девочку? — спрашивает женщина. Ей не отвечают. Застывают молчаливой стеной.
Она бредет между ними, легионеры расступаются, опускают головы.
Женщина начинает бормотать. Солдаты молчат.
Она протягивает к ним руки. На руках — кукла, завернутая в рваные тряпки. Это обычная детская игрушка — тряпичная кукла, сшитая из цветных обрезков ткани.
Кукла в крови.
Я стискиваю зубы.
Девятнадцатый Счастливый не справился.
* * *
Как в нас рождается трусость?
В какой расщелине она живет?
Ты думаешь, что ты — утес, замшелый камень. Что ты гора, сложенная из огромных вулканических плит, что в твоей сухой, пористой, прокаленной туше нет места склизкой, забывшей про свет, змее. Ты считаешь себя неустрашимым. Ты проходил через ужас раз и другой, ты проходил сквозь боль, голод и накал битвы. Склоны твоей скалы опалены огнем вулкана…
Ты не боишься ничего и никого.
А червь живет глубоко внутри. Растет и ползает. Ты даже не чувствуешь его шевеления… нет, изредка чувствуешь. Как будто кто-то касается тебя белесыми влажными кольцами. Но ты сразу забываешь про это. И живешь. И снова дожди, грозы, разряды молний, ураганный ветер, огонь, вода, удары волн — все, что угодно. Ты стоишь. Ты смеешься.
Посмотрите на него. Он ничего не боится. Он суров и непоколебим.
Ты такой. Ты уверен, что так все и есть. Твои склоны суровы и обветрены.
А червь внутри все шевелится. Живет. Собирает влагу, что просочилась сквозь мелкие трещины, безгубым ртом заглатывает плесень и мелких насекомых.
Растет.
И вот однажды оказывается, когда идет очередной ураган, что внутри тебя есть другой.
Тот, что боится.
Червь.
Белесо-розовый. Ритмично извивающийся. Зачем ему ураган? Урагана он не хочет.
Он боится.
Тебя нет, но есть червь.
И червь боится за вас обоих.
* * *
Обоз умирал. Разбитый и выпотрошенный, со вспоротым брюхом, волоча вывалившиеся кишки, оставляя широкий кровавый след, он полз еще некоторое время, сопротивлялся, но все же — изнемог.
И началась резня.
Рыжая закрыла глаза на мгновение. Нельзя поддаваться панике! Нельзя!
На ее глазах гемы кололи копьями стариков и детей, убивали беспомощных, даже не пытающихся спастись рабов, насиловали женщин и тут же рубили им головы, резали глотки и вспарывали животы. Опьянев от крови, словно зрители на арене, видевшие смерть сотни гладиаторов, они превратились в единого беспощадного, бессмысленного кровавого зверя. Белеют клыки. Льется кровь. Тела, сотни тел. Тысячи тел. Кишки, мозги, отрубленные руки и ноги. Маленькие и большие.
Большие и маленькие.
Это уже неважно.
В грязь Великой Германии вливается римская кровь.
* * *
Рыжая. На латыни — Руфина.
Она схватилась за нож. Германец расхохотался. Огромный и страшный, со светлыми жестокими глазами, он обдал ее едким запахом пота, болотной тины и звериных шкур.
— Женщина, ложись и раздвинь ноги! — грубый варварский выговор резал уши.
Честь шлюхи, да?
Она полоснула его ногтями, целясь в глаза.
Германец взвыл от внезапной боли. Схватился за лицо. Кровь закапала у него из-под пальцев.
— Шлюха!
Рыжая рассмеялась — гибкая и опасная, как пламя. Вытащила кинжал. Клинок в ее руке полыхнул огнем — отражение волос. Кровь из лопнувшей от удара губы размазалась по щеке.
— Приди и возьми честь шлюхи, красавчик! Приди и возьми.
* * *
— Эй, рыжая! Брось нож, а то порежешься, — сказал германец насмешливо. Он улыбался. Кровь текла с рассеченного ее ногтями лба, капала с брови, но гем словно не замечал этого. Мужчина. Руфина смотрела в его лицо и видела знакомое выражение довольного, уверенного в собственной безнаказанности, урода. Он никуда не торопился. — Ложись лучше.
Он жестом показал «ложись на спину». Кинжала в ее руке он словно не замечал.
На мгновение она задохнулась. Я ношу ребенка. Как не вовремя, Руфина. Как не вовремя…
Вся жизнь моя — именно так. Не вовремя.
Не с тем. Не так.
Она фыркнула, жестом показала германцу — сейчас, сейчас… Попробуй меня взять. «А потом я отрежу тебе твое хозяйство».
Рыжая приготовилась, словно невзначай отвела руку назад, за бедро. Нужно, чтобы он не видел ножа до последнего момента, до удара. Чтобы увидел только короткий блеск железа. Только тогда у нее будет шанс против настоящего воина. И остановилась… «Если ему надоест со мной возиться, меня просто убьют».
Тит за меня отомстит. Кому? Всем этим германцам?!
Любимый, сильный. Неуклюжий и смущенный.
Нет.
Она будет жить. Среди германцев. Среди убийц. Ради него, ребенка любимого мужчины. Мерзавца и сволочи.
Жаль, что о сыне он никогда не узнает.
Но зато она расскажет мальчику об отце. Мальчик вырастет сильным и красивым, он…
От удара кулаком в лицо Руфина на мгновение потеряла сознание. Вспышка света. Темнота. Падение.
Когда очнулась, то лежала на земле. Все тело болело, лицо ныло.
Германец грубо раздвинул ей ноги. Шершавые ладони, с твердыми, как коровье копыто, мозолями…
Пальцы. Она закричала:
— Нет! НЕТ! Не надо!
Германец вдруг дернулся, замер, сгорбился. И рыжая увидела над его головой взлетающую палку — темное, очень древнее дерево, отполированное ладонями.
Палка опустилась.
БУМ. Отскочила от крепкой светловолосой макушки.
Рядом стояла старуха — древняя, как стены Рима. Палка снова взлетела и снова опустилась. Бум. Бум. Словно из германца выколачивали пыль.
А гем даже не думал защищаться. Странно. Пальцы убрались из нее, рыжая вздохнула.
Гем заморгал — беспомощно.
Старуха закричала на него:
— Пошел прочь, дурак! Думкопф! Отойди от нее! Она с требухой! Не видишь, что ли?! Дубина!
Звероподобный, огромный гем послушно поднялся. Отошел, как побитая собака. Даже взгляд похож. Интересно.
— Вставай, девочка, — сказала старуха по-германски. — Успеешь еще належаться.
