Мулы кричат так, что слышно богам на Олимпе.
Стир обхватывает центуриона своими ручищами, сжимает. Отчетливый, страшный хруст костей. Проклятье! Я кричу. Тит Волтумий выгибается и тоже кричит, но продолжает вгонять в великана гладий. Раз за разом.
Еще и еще.
Наконец, они падают. Клубок разваливается. Вытянувшись, спокойный и величественный в смерти, лежит Стир — Бык, глаза его широко раскрыты и смотрят в небо.
Теперь они — одинаковые. Серо-голубые. В них больше нет безумия.
Окровавленный ком рядом с великаном германцем — Тит Волтумий.
Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы.
* * *
Снег падает на поле битвы. На трупы моих «мулов».
— Арминий! — кричу я. — Арминий!
Он выныривает из тумана. В опущенной руке — спата.
Царь херусков отстегивает маску, открывает лицо.
Некоторое время мы смотрим друг на друга.
— Сдавайся, брат, — говорит Арминий. — Я смогу сохранить тебе жизнь. И даже больше. Ты станешь первым моим советником. Ты будешь легатом.
Меня передергивает.
— Я уже легат, — говорю я. — Ты забыл, брат?
Я поднимаю меч. Но, прежде чем начать схватку, я должен задать вопрос.
— Зачем ты это делаешь?
Глаза Луция-Арминия — ярко-голубые. Лихорадочные.
Знакомые глаза на чужом, бледном лице, обрамленном светлой щетиной.
— Рим — это прошлое, Гай. Будущее за ними, — Луций-Арминий показывает на своих германцев. Каждый из них ростом с пятиэтажную инсулу. — Видишь? Ты стоишь двумя ногами в прошлом, Гай, а они — уже давно в будущем. Скоро Рим рухнет под напором свежей крови. Нашей крови. Почему ты усмехаешься?
— Риторика, — говорю я и поднимаю гладий. Он весит тысячу фунтов. — Как я устал от риторики, брат.
Я кричу и бегу на строй белоснежных великанов.
* * *
Возможно, через много лет один из выживших в этой мясорубке посадит на колени внука и расскажет, как было дело.
— И тогда Нумоний Вала развернул конницу и пришел на выручку легионам? — спросит внук.
Нет, покачает головой старый легионер. Нет.
Не развернул.
* * *
Конница ушла, оставив легионы на произвол судьбы. И ножницы сестер Парок заработали без отдыха, отсекая нити жизней.
Тысячи душ потоком хлынули за Ахерон. Там теперь сумятица, в загробном мире.
— Возвращаемся, — сказал Марк. — Я никого не держу. Но там умирают «мулы» Семнадцатого и Восемнадцатого легионов. А эти тупицы и неумехи без нас, всадников, даже задницу себе подтереть не в состоянии. Но они дерутся.
Так что я возвращаюсь. Все, кто желает, может пойти со мной.
— Ты болен, — сказал Галлий, словно это все объясняло.
Декурион кивнул. Верно.
— Да, я болен. Пирексея фебрис, болотная лихорадка. От меня не так уж много осталось. Но все, что от меня осталось, пойдет в бой. Я, Марк Скавр, декурион, вторая турма Восемнадцатого Галльского легиона, возвращаюсь к своему легиону. Что делаете вы — решайте сами. Но делайте это, ради всех богов, побыстрей!
Всадники переглянулись. Он видел сомнение и страх на их лицах.
— Командир, я… — начал Галлий и замолчал. Тишина повисла над поляной — невыносимая, мертвая тишина. Германская.
— Понятно, — сказал декурион.
Марк развернул Сомика и поехал шагом. Обратно — туда, откуда доносился грозный глухой гул сражения. Словно ревел огромный разбуженный медведь с железными когтями и зубами. Туда, где неумело умирали легионы.
Сомик против обыкновения, шел спокойно и не артачился. Молодец.
— Декурион! Марк… да подожди ты!
Сомик фыркнул, замотал головой. И тут же получил кулаком от Марка. Балуешь, сволочь.
— Держи равнение, сволочь.
— Марк! Командир!
Он оглянулся.
Всадники его турмы смотрели на него. Все одиннадцать человек, что от нее остались. Галлий был бледен, Фимен, наоборот, раскраснелся, как после бани.
— Ну и рожи у вас, — сказал Марк. — Что, решили идти со мной? Ну, вы и придурки, если честно. Никогда бы не подумал. Ну и рожи у вас… Спасибо.
* * *
Я моргаю. Брата нет. Весь разговор мне почудился. Правда? Ведь правда?!
Нарастающий вой. Низкий, чудовищный.
Германцы. Их все больше. Они затапливают мой лагерь.
— Смотрите! — кричат легионеры.
Скомканная окровавленная груда, некогда бывшая старшим центурионом Титом Волтумием, шевелится. И вдруг — начинает подниматься.
У меня волосы шевелятся на затылке.
— Смотрите! Смотрите!
Тит Волтумий встает. С переломанными ребрами и костями. С половиной лица, превратившейся в кровавое месиво.
Это невозможно.
Но это — так.
Я уже бегу.
— Тит!
Он поворачивает ко мне изуродованное лицо. Я отшатываюсь.
— Тит? — говорю я. — Это ты?
У него уцелел только один глаз. Но и этот глаз — вместо обычных для Тита Волтумия меда и золота — горит голубым ярким огнем. Что?! Тит усмехается — и протягивает мне руку. Я опускаю взгляд. На ладони у него — окровавленная фигурка Быка.
— Сложное сделать — простым, — говорит Тит и сжимает пальцы.
…Мы орем так, что кажется, нас снова двадцать тысяч. Мы орем за все три наших легиона.
— Вперед! — кричу я. — За Виктора и Тита. Рим! Рим! Рим!
— БАРРРРААА!
Мы врезаемся в германскую массу, рубим, колем, давим, душим голыми руками. Тит идет впереди. Ему даже не нужно наносить удары. Там, где он, гемы становятся мягкими, как воск. И мы их убиваем.
Мы идем.
Германцы не выдерживают натиска. Отступают. Впервые я замечаю в них страх.
Внезапно Тит Волтумий останавливается и начинает падать. Проклятье!!
Я нагибаюсь над центурионом.
— Тит?!
Он усилием переводит взгляд на меня. Левый глаз черный от лопнувших сосудов, правый по-прежнему яркий. Мед и золото постепенно возвращаются, вытесняя из глаза голубой цвет. Кажется, Тит потерял фигурку.
— Ле… гат…
— Держись, Тит. Медиков сюда! Живо!
Центурион качает головой. Я не представляю, какую боль он сейчас испытывает.
