— Я просил не называть меня так, Томас. Мы с тобой принадлежим к разным конфессиям. Просто Габриэль, пожалуйста. К тому же я давно уже не священник. Увы, но это правда.
Томас выпрямился, вытер клинок о лежащее тело. Раскаяния за смерть человека он не испытывал ни малейшего. И, наверное, очень удивился бы, если Габриэль ему на это указал. Это были всего лишь язычники.
— Мы оба — христиане, святой отец. Этого не изменить.
Иногда Томас забывал шевелить губами, но голос продолжал звучать.
Габриэль содрогнулся. Жутковатое зрелище.
— Только вот до распятия Сына Божьего еще два десятилетия. — Габриэль вздохнул. — Кожа у нас разного цвета, конфессии разные, даже молитву мы возносим на разных языках… а Иисус один на всех.
Томас поднял меч рукоятью вверх и перекрестился.
Габриэль повернулся к помощнику.
— Кстати, ты знаешь, что, когда ты убиваешь людей, ты поёшь?
— Правда? — Томас поднял светлые брови. Глаза разного цвета расширились. Ангел глядел на Габриэля из глаз Томаса. Изуродованный, безъязыкий, карающий ангел-воин, забрызганный кровью грешников. Глас Божий. Метатрон. — Я… я не знал.
— Это очень красиво. Невероятно красиво. Думаю, они… — Габриэль не стал показывать на мертвых язычников, но Томас кивнул. — …тоже это слышали. Ты их заворожил… а потом убил.
Томас вынул из ворота фигурку птички — она была обвязана, как пленный солдат, тонким ремешком. Чтобы не сбежала. Спрятать ее в ладанку он не решился — фигурка должна касаться голой кожи.
Габриэль кивнул. Понятно. Соловей? Иволга? Что-то подобное. Выглядит гораздо изящнее Воробья…
— Я думал, она всего лишь дает голос, — сказал Томас.
— Эта фигурка дает голос, исходящий из сердца. У тебя в сердце — песня. Правда, я не совсем понял… Что это было?
— Баллада о Тристане, — сказал Томас. — Ты понимаешь валлийский?
Фокусник покачал головой. Хотя к концу песни он уже начинал различать отдельные слова… но песня плохой источник для изучения нового языка. Впрочем, этого он говорить Томасу не стал.
Тюрьма научила Габриэля Бекеле, бывшего православного священника, сдержанности.
Юный рыцарь, не смотря на занятия с Габриэлем и пережитые испытания, которых хватило бы на десяток человек, оставался детищем своего рыцарского века. Светловолосый дикарь с отличными манерами. Убийца и менестрель.
— Собирайся, сын мой, — сказал Габриэль. — нам пора ехать.
Томас вскинулся.
— Неужели…
— Да, — сказал Габриэль. — Мы едем в Святую землю. В Иерусалим. И будем там чуть раньше Крестовых походов. Примерно на тысячу лет.
МИРМИЛЛОН
«Мирмиллон». Один из первых моих рассказов. Написан в 1998 году под сильным влиянием книг Генри Лайона Олди. И «Спартака» Джованьоли, конечно.
Сейчас этот рассказ кажется мне наивным и ученическим, но… Именно с этого рассказа начался мой «римский период».
Гул стих, я вышел на подмостки… Может ли гладиатор быть актером?
— Идущие на смерть приветствуют тебя!
Я медленно шел по кругу, держа ловца в центре, и песок, налитый солнцем песок арены скрипел под ногами. В правой руке я держал короткий широкий, слегка загнутый меч, время от времени пытаясь угодить зайчиком в глаза противнику, но тот был старым бойцом, и на уловку не попадался… Небольшой прямоугольный щит прикрывал левую половину моего тела от внезапного удара — не то чтобы уж очень прикрывал, и уж точно не половину, но… Ударить меня в сердце еще никому не удавалось.
— Иди ко мне! — внезапно закричал ловец, бросая сеть. Та летела так лениво, что я без труда уклонился, выпрямился и насмешливо отсалютовал противнику мечом. Аплодисменты раздались со всех сторон — нас оценили…
Я подмигнул ретиарию, давай мол, работаем на публику, пускай свободные граждане повеселятся, глядишь, и пить сегодня будем не на свои… Тот на мгновение скорчил рожу, понятно, чего не понять? — побегать, побегаем, класс покажем, кровишку для жалости пустим, а убивать, нет, не будем, это пусть в столице убивают, да на больших Играх, там и выложимся, а сейчас давай — побежали…
— Эй ты, снулая рыба! — завопил ловец, — Спишь на месте! Иди ко мне, и, клянусь трезубцем Нептуна, я избавлю рыбий род от такого позора!
Крича так, он потрясал собственным трезубцем, и толпа мгновенно оценила шутку, и на бедного глупого мирмиллона, то есть на меня, посыпались насмешки.
Я молчал, всеми силами изображая угрюмого, но очень обидчивого мечника, которому только что наступили на любимую мозоль. Язык у меня подвешен, что надо, но таковы роли и выходить из них ни мне, не насмешнику ретиарию не позволено. Почти обнаженный ретиарий со своей сетью и трезубцем кажется всем этим матронам, весталкам, жирным гражданам, тощим гражданам, жрецам и чиновникам, всем им он кажется совершенно беззащитным. Особенно рядом с закованным в железо мирмиллоном — мной. Они уверены, что мой меч, мои доспехи, мой щит, наконец, дают мне неоспоримое преимущество над ловцом… Все так. Но с точностью наоборот…
— Рыба, рыбешка! — продолжал приплясывать ловец, глазами показывая — чего ты ждешь? Давай, побежали…
Не торопись, я чувствую, когда пауза становиться затянутой, но и недодержать ее нельзя — действие смажется, акцент сместится… Ага, вот-вот… Сейчас!
— Ублюдок! — взревел я голосом, который некоторые сравнивают с криком слона, другие — с воплем раненого льва, третьи… Хорошо сработано, похвалил я сам себя, когда испуганные крики долетели до меня с трибун — теперь женское внимание мне обеспечено…
Но спектакль продолжался.
Я огромными прыжками рванулся к ловцу. Он метнул трезубец мне навстречу, промазал, развернулся и побежал, мелькая босыми пятками. Как ему не жарко? — изумился я про себя, — Песок раскален, а он без сандалий…
Некоторые из наших выходили на арену босыми — чтобы лучше чувствовать опору под ногами, утверждали они, но я не мог себе представить, как это можно ходить голыми ногами по дымящемуся жаром песку и при этом еще и драться…
Ловец преодолел уже половину длины арены, и теперь описывал круг, пытаясь обежать меня и первым добраться до трезубца — трибуны кричали и улюкали, подбадривая его, но сквозь гул я расслышал несколько поощрительных криков и в свой адрес. Сила всегда привлекает. Я представляю на арене силу, ловец — хитрость и ум. Этакая битва Марса и Меркурия! Надо не забыть сравнение, подброшу Арториксу — он у нас остряк, вот пусть и пустит в народ, многие подхватят, глядишь, и Марсом называть начнут…
— У-у-уа-а-а!! — заревел я, рывком кидаясь к воткнувшемуся в землю трезубцу. Ретиарий отпрянул от моего рубящего удара, и, делая вид, что трезубец ему необходим, как младенцу кормящая грудь, закружил вокруг, время от времени осыпая меня нелестными эпитетами и потихоньку приближаясь к месту, где он потерял свою сеть.
