– Что ты сравниваешь, – вздохнула я.
Коля Нюту любит, детей обожает, на руках готов был носить всю свою семью, а Глеб… он швабру свою любит, просто простить не может, оттого и мучается, переживает, жалеет.
– Обещай, что не сделаешь ничего, – потребовала Нюта. – По крайней мере, сейчас, пока точно не решила.
– Обещаю, – кивнула я, зажала паспорт в руке и вышла из палаты.
Очнулась я в самолёте, летящем в Иркутск, в той же самой одежде, в которой была в больнице: лёгкие трикотажные брюки, футболка, сланцы. С собой у меня была сумочка, которую я захватила накануне, когда забралась в отремонтированный внедорожник Глеба, банковская карточка, паспорт, упаковка ментоса и крем для рук, нещадно воняющий ванилью.
О том, что я улетаю, судя по истории звонков, я сообщила только Коле, по какой причине, скорей всего, не сказала. Или всё-таки сказала, если в памяти упорно всплывал голос брата, говорящий:
– Голованов тебя убьёт, если я раньше не прибью его.
Всё-таки мне нужен был психиатр, зря меня не направили на консультацию.
Иркутск встретил осенней погодой, это на море только-только запахло бархатным сезоном, отдыхающие ели арбузы, дыни, переспевший инжир, Ангара же веяла холодом, окутывая город туманом и сыростью.
Не знаю, что подумал таксист, когда вёз меня из аэропорта в сланцах и почти пижаме. Вопросов он решил не задавать, а я молчала, как набравший в рот семечек рачительный хомяк-заготовитель.
Квартира и вовсе встретила ледяными батареями, неустроенностью, тоскливым одиночеством. Я включила калорифер, подтащила его поближе к дивану, натянула спортивный костюм с начёсом, шерстяные носки – простужаться мне было нельзя, – завернулась в тёплое одеяло и стала думать.
Что я имела? Имела я беременность – раз. Прерывать её я не собиралась, несмотря на раздрай в душе, бесконечную вонь вокруг, непрекращающуюся тошноту и болезненность в груди. Себя, безответно влюблённую в Голованова, не желающую навязываться – два. И самого Голованова, который точно не собирался рожать со мной детей, иначе не следил бы настолько маниакально за презервативами – три.
В последнем пункте я не сомневалась, как и первых двух. Человек, который в порыве откровенной похоти помнит о вирусах, бактериях, грибах, простейших и эктопаразитах, а после – о патогенных бактериях и о вероятности посткоитального цистита, к зачатию ребёнка точно подойдёт со всей возможной обстоятельностью. С предварительной сдачей анализов, ректальной установкой градусника или… как нормальные люди беременеют? Я ничего не смыслила в этом, знала лишь, что умудрилась залететь от человека, который этого не хотел. Он уже женился семь лет назад по залёту.
Конечно, мой был настоящий, но… господи, господи, господи, ну почему?! Почему?! Почему?!
Выходит, рожать я буду в апреле, значит, ребёнок будет Овном… или Тельцом. Тельцом, наверное, лучше. А что весной – это хорошо, впереди лето, будет проще. Нужно купить коляску-трансформер, помню, мы скидывались на такую родившей однокурснице. В странных, сюрреалистичных мыслях я уснула, болтаясь в них, как в невесомости, а проснулась от настойчивого звонка в дверь.
Накинув на плечи одеяло, я пошлёпала открывать. Наверняка это соседка увидела свет в окне и пришла отчитаться, отдать почту, вернуть ключи. На пороге стоял Голованов, собственной персоной, в рубашке с коротким рукавом, льняных джинсах и кожаных слайдерах на босу ногу. Посмотрев с секунду на незваного гостя, я отправилась в уборную. Утро не только красит нежным светом стены древнего Кремля, но и вызывает тошноту у беременных.
– Чего прилетел? – спросила я, уставившись на стакан с водой, который протянул Глеб.
Интересно, на очистных Иркутска вылили в воду восемь цистерн с рыбьим жиром? Иначе чем объяснить эту невыносимую вонь?
– Холод какой, – клацнул зубами Глеб, заграбастал холодными ручищами меня вместе с одеялом и двинулся в сторону комнат, быстро нашёл нужную, с расправленным диваном и включённым обогревателем. – Божечки, как ты здесь живёшь? – ворчал он, усаживаясь на диван, устроив меня сверху, и закутывая в одно одеяло на двоих. Свои ноги он протянул к горячему калориферу, а мои хорошенько укрыл, предварительно потерев ладонями по шерстяным носкам, согревая.
В полной тишине, греясь, мы просидели минут двадцать. Я, немного поёрзав, обхватила коленями крепкие бёдра Глеба, уткнулась носом в шею, почувствовала запах знакомого парфюма, моря, смолы пицундских сосен, нагретых камней на горячем, южном солнце. Меня перестало тошнить, голова не кружилась, сердце перестало истерично дрыгаться, мысли успокоились. Большего облегчения я не испытывала никогда в жизни.
– Цыпа? – поёрзал Глеб.
– Не шевелись, – пискнула я. – Хорошо-то как! Не тошнит, не кружится.
– Не буду, – согласился он, продолжил свою мысль, замерев: – Ты почему убежала, Цыпа?
– Я беременна, – призналась я.
– Знаю, – он пожал плечами. – Я сам отправил к тебе гинеколога, сам велел проверить на беременность, видел результаты. Не успел сообщить лично, мотался в комитет по здравоохранению. Повторю вопрос: почему ты убежала?
– Не хочу, чтобы ты думал, что я специально забеременела, навязываться не хочу, – буркнула я, прижимаясь носом сильнее.
Хорошо-то как! Не тошнит, не штормит, пахнет приятно.
– То есть, в восемнадцать лет завалиться ко мне в постель накануне моей свадьбы ты могла. Примчаться, сломя голову, перед моим разводом – тоже. Оставлять трусы, серьги, один бог знает, что ещё, в моей квартире – могла, а подождать до вечера, чтобы обсудить со мной беременность – нет?
– Ты подумал, что я специально забеременела, – вздохнула я. – А я…
– Нет, Цыпа, я так не думал. Ты, конечно, крайне изобретательна в достижении своих целей, всегда готова отравить мне жизнь, подкинув дровишек на костёр под мою задницу, но залёт – не твой метод. Помимо меня, ты ещё чертовский любишь себя.
– Зато ты меня не любишь! – дёрнулась я, голова тут же закружилась, Глеб мягко поймал меня, прижал к себе, вернув в исходную позицию. – Ты Лию свою любишь, – процедила я, борясь с желанием вцепиться зубами в тонкую кожу шеи, чтобы Голованову стало больно, так же невыносимо, как мне сейчас.
– Не произноси матерных слов при ребёнке, особенно «Лия», – ответил Глеб с улыбкой. Почему-то я была уверена, что он улыбается. – Слух у нашего ещё не сформирован, но от дурных привычек лучше избавляться заранее. И я люблю тебя, действительно, люблю, – погладил он меня по голове.
– Почему тогда не говорил?
– Серьёзно? Дать тебе такой козырь в руки? Отдать собственное сердце, чтобы ты его покромсала на мелкие кусочки, слопав вместе с нервной системой? Но раз уж так получилось, я привёз тебе своё сердце вместе с рукой, – Он внимательно посмотрел на мой ликующий, победный взгляд и добавил: – По локоть, по всей видимости.
Потом мы немного целовались, чуть-чуть обнимались, а после я уснула, на этот раз крепко, без крутящихся мыслей вокруг коляски, знаков зодиака, пособия, полагающегося матери-одиночке, и предстоящего ремонта – не приносить же ребёнка Голованова в неуютную квартиру с древними обоями...
