Я подумала немного и сказала:
– Да, конечно, понимаю.
На самом деле я ничего не поняла. Но мне хочется, чтобы он думал, что я очень умная.
Так или иначе, сейчас мне кажется, что такой и должна быть жизнь. Летний день на озере без забот и хлопот; флейта Прекрасного Господина для меня одной; и какое-нибудь лакомство на закуску. Пусть не лепешки, ладно уж. Малина тоже подойдет.
Мэй даже не уверена, что у нее получится дописать это письмо, ведь это такой день, когда жизнь кипит, бьет через край и не умещается в слова. Она все время говорит о еде – будто наваждение какое-то. Но, когда нечего есть или еды недостаточно, не думать о ней просто не получается. Порой Мэй думает о том, что они стали бедными, как те бедняки, которых вечно опекала матушка: носила им хлеб, галеты, фрукты и поношенную одежду; странно только, что родители такую жизнь выбрали сами. Но разве Марте будет интересно читать про их жизнь? К тому же, все, что описано в письме, произошло не сегодня и даже не вчера, а много дней назад, когда они только приехали, и лето подходило к концу, но было еще к ним благосклонно. А теперь уже по-настоящему холодно, и совсем нечего рассказывать; поэтому Мэй выбрала давно прошедший день из своей коллекции. Все равно Марта не заметит, она же ничего не знает.
Мэй еще не решила, как лучше: описывать все, что с ней произошло, чтобы это осталось на бумаге, или придерживать для себя, хранить в тайных уголках своего сердца. Если писать, это может прочесть кто угодно. А если не писать, останется твоим личным воспоминанием. Но вдруг ты потом сам забудешь? А когда ты пишешь, разве есть уверенность в том, что все было именно так? Ведь ясное дело, ты выбираешь, о чем писать, а не описываешь всё подряд, иначе никакой бумаги бы не хватило. Вот, например, Мэй не хочется описывать лицо матушки в тот вечер, когда они с отцом вернулись домой. Сначала впереди маячил только свет фонаря в темноте, который как будто говорил «дом тут». Когда они подошли ближе, то увидели и мать на веранде. Она сидела в кресле, такая спокойная и неподвижная в круге света от фонаря, будто картинка из книжки. Но когда они подошли совсем близко, то заметили, какое у нее озабоченное выражение лица. Мэй даже испугалась немного: ей показалось, что матушка за один этот день постарела лет на сто. Мать не замечала их – кругом стояла тьма, а свет от фонаря на них не падал, а может, она просто погрузилась в свои мысли и грезила наяву – до тех пор, пока отец не поставил ногу на первую ступеньку. Тогда она очнулась, вскочила, сбросила бремя лет и стала такой, как всегда: «Что делали? Как хижина? Садитесь за стол, вы же голодные». Их обычная матушка, которая вечно обо всех заботится.
Но некоторые моменты обязательно надо описать: Мэй хочет сохранить их в своем гербарии жизни, как она это называет. Эйприл такая умница, она собирает настоящий гербарий, как полагается всем порядочным девочкам на свете. Даже гуляя по лугам и полям, она не позволяет себе тратить время попусту, ей всегда надо держать ухо востро и все подмечать: увидела новое растение и – чик-чик! – ножницами, которые всегда найдутся в кармане фартука, или на худой конец прямо руками срывает цветочек или травинку. Чтобы потом запихнуть их в темницу меж страницами пухлых томов, где все они станут выцветшими, усохшими силуэтами. А Мэй ненавидит гербарии, точнее ненавидит то, во что превращаются цветы и листья на страницах гербариев: в них уже совсем не узнать те живые растения, которые склонялись от дуновения ветра, весело и капризно покачивали головками. Возьмем хотя бы мак. Живой цветок мака на своем стебельке, гордо торчащем из земли, – это настоящее чудо, маленький фонарик или помятая вуаль феи. Но как только его сорвешь, он поникнет. А если его захлопнуть в книжке и оставить там задыхаться, алый цвет совсем меркнет, цветок похож на засохшую каплю крови и так же напоминает о боли.
Поэтому Мэй не любит гербарии и никогда их не собирала, зато она коллекционирует яркие моменты жизни.
Например, когда Прекрасный Господин рассказывал ей:
– Я был еще совсем ребенком, младше, чем ты сейчас, когда впервые увидел этот пруд. Стояла ночь, мы ехали из Бостона в Конкорд. Светила луна – а может, и не светила. Звёзды – а может, и нет. Я услышал крик скопы, птицы-рыболова, и подумал, что хотел бы остаться тут навсегда.
А она заметила:
– Твое желание исполнилось.
А он:
– О да! Только навсегда не бывает.
Или когда они пришли вместе к берегу Уолденского пруда, Прекрасный Господин сел на камень и стал считать на пальцах:
– Куропатка, птица-рыболов, жаворонок, чибис, дрозд, сова, полярная гагара, сойка, сурок, змея, саламандра. Вот и все главные нынешние мои гости.
А она сказала ему, улыбаясь одними глазами:
– А как же я?
– И ты, конечно. Как я мог забыть? – Он погладил ее по голове, как зверька.
Или когда однажды мужчины, закончив работу, принялись философствовать – а они могут это делать часами; тогда она сама взяла каноэ, осторожно догребла до другого берега Уолдена, до маленького пляжа. Было очень жарко, и рои мошкары вились и кружили в воздухе; она сбросила башмаки и вошла в воду на отмели, чтобы привязать лодку к дереву – иначе уплывет, – и ногам стало так приятно в прохладной воде, что Мэй, недолго думая, скинула платье и, оставшись в одной сорочке и панталонах, окунулась целиком, как обычно купалась в лохани. Она откинула голову, держась за борт лодки, и вода своими длинными пальцами потянула ее за косы, пощекотала шею, погладила уши; она открыла глаза и увидела над собой только небо и свет, а потом зажмурилась, и веки запульсировали красным, а в голове пронеслось: «Вот теперь вода знает обо мне всё».
Мэй – крот
Дорогая Марта!
Я впала в спячку. Я вырыла себе небольшую норку у корней дуба в лесу; теперь, когда почти вся листва облетела, оттуда отлично видно Уолден – достаточно высунуть голову из норы. Мы оба не спускаем друг с друга глаз, и я чувствую себя в безопасности.
Стало так холодно, что единственное, о чем я могу думать, – это как бы делать поменьше лишних движений. Я дышу себе на пальцы еле-еле и пытаюсь приберечь силы до весны – если она, конечно, придет. Представь только: а вдруг она никогда не наступит? Вдруг все навсегда останется таким голым и замерзшим, как сейчас, обрекая меня на кротовью жизнь в подземелье?
Тут совсем ничего не происходит. Иногда просеменит барсук, но мне снизу видно только хвост, который он волочит за собой, как мантию. Он никогда со мной не разговаривает. Это молчаливый и скромный заколдованный принц в шкуре барсука. А может, он просто стесняется. Кролики милые, конечно, но они думают только о еде и вечно что-то жуют, а еще у них дурная привычка не смотреть в глаза. О других мелких существах, которые населяют мое подземелье, я стараюсь даже не думать: сколопендры, медведки, многоножки – твари, которых Господь обделил красотой и обаянием. Жаль их, конечно, но все равно я их побаиваюсь. А ты бы точно тут визжала как резаная от одной только мысли, что они проползают рядом.
