Как-то раз Прекрасный Господин спросил ее ни с того ни с сего:
– На кого ты бы хотела быть похожей?
И, пока она размышляла, уточнил:
– На лису, сойку или на сову? Какое счастье, что есть на свете совы.
Мэй засмеялась: она-то думала, он имеет в виду человека, а не животное.
– Хватит придуриваться, – сказала она ему.
– А что такого? – отозвался он. – Разве плохо быть совой?
Потом он снова стал серьезным (пока она размышляла о преимуществах совиной жизни и одновременно о том, что Прекрасный Господин порой совсем как ребенок, и это ей в нем и нравится) и добавил:
– Я хочу дать тебе совет, милая. Может, попробуешь быть ни на кого не похожей?
Она посмотрела на него с изумлением:
– А зачем же вы спросили? Это был вопрос на засыпку?
Теперь он рассмеялся.
– Может, и так, Мэй. Может, и так.
– Как можно быть ни на кого не похожей? – отозвалась она. – Выходит, я не буду знать, какой должна стать.
– Именно. А знать и не нужно. Не нужно прикладывать усилий.
Одно можно сказать точно, думала Мэй по дороге домой, когда над ее головой перекликались первые вечерние птицы: сова свободна, она делает, что вздумается. А люди – нет. У них обязанности, долг, узы. Стало быть, они связаны по рукам и ногам.
Пожалуй, решила она, лучше быть совой, чем человеком. А еще подумала: как так получается, что Прекрасный Господин в конце концов всегда оказывается прав?
Смотреть и рассказывать
Дорогая Марта!
Сегодня такой сильный дождь, прямо стеной, льет и льет без конца. О том, чтобы высунуть нос из дома, не может быть и речи: промокнешь до нитки в считанные секунды. Признаться, я бы охотно попробовала, но что скажет матушка? Мне и так порой кажется, что от меня слишком много хлопот, поэтому я сдерживаюсь, хоть и с большим трудом: словно меня переполняет энергия, которая не находит выхода и не дает мне покоя. Ничего не поделаешь, приходится сидеть взаперти и довольствоваться тем, что меня окружает. А поскольку наш Рай – довольно скромное жилище и тут нет коллекции редкостей и минералов, нет картин на стенах, словом, совершенно не о чем рассказывать, то просто опишу, что происходит вокруг.
Я сижу за большим столом, за которым мы обычно едим, сейчас он пустой и полностью в моем распоряжении. Слева камин, матушка попросила отца развести огонь, ведь сегодня так сыро, даром что почти весна; рядом отец: он устроился на удобном стуле – почти как кресло, только без обивки, – чтобы немного почитать в тишине.
Отца ты знаешь, и мне хотелось бы, чтобы ты оценила, похожим ли у меня получился его портрет. Настоящих художников в нашей семье пока что нет; но из-под моей кисти вообще выходят одни только каракули да кляксы. Зато у меня есть слова.
Отец высокий, с широкой грудью, смуглый и внушительный. Если он стоит, то будто заполняет собой всю комнату. А если сидит, то всегда напряжен: как огромный кот, готовый вмиг вскочить и убежать. Глаза у него сверкают под густыми бровями. А голос – низкий и грудной, он бывает сладким, как мед, и страшным, как гром. (Зависит от того, что говорит.) Поскольку отец любит учить и проповедовать, такой необычный голос ему очень подходит. Не сказать, чтобы он был щеголем, ты ведь знаешь, мы не придаем большого значения одежде и тому подобному; но во всяком случае, он выглядит аккуратно и солидно в своих темных одеждах. (Темное меньше пачкается, к тому же тут столько грязной работы, с огородом и прочим). Иногда мне кажется, что отец таким и родился: я совсем не могу представить его ребенком. Может, у него уже в детстве росла борода и его показывали зевакам на ярмарках за два цента, вместе с самой толстой женщиной в мире и мальчиком с перепонками на пальцах?
Ну вот, я опять несу какую-то околесицу. Порой мне приходят в голову (а я еще и записываю) такие непочтительные мысли, что мне самой стыдно. Но, Марта, как можно отречься от своих мыслей? Их нужно беречь, ведь твои мысли – это и есть ты.
В конце концов, тут, пожалуй, нечего стыдиться. Достаточно всего-навсего держать их при себе и следить, чтобы они не разбегались. Просто научиться не произносить их вслух. Но разве это правильно?
А теперь попробую нарисовать портрет матушки. Вот она снует от печки к столу и обратно. Она как ласточка, которая все время что-то тащит в свое гнездо, или как швея, которая без устали сшивает этот мир. Она никогда не стоит на месте, никогда не отдыхает. Сейчас, например, она ловко, как фокусник, замешивает тесто для хлеба: растягивает, мнет, взбивает кулаками. При этом успевает наклониться к Джун, чтобы достать у нее изо рта что-то неподходящее, и оставляет на щечке след от муки. Джун вопит, матушка тут же выпрямляется и пытается ласково ее утешить (слов не разобрать: маленькие дети на удивление громко вопят), продолжая одновременно расправляться с тестом: плетет из него косичку и ставит в печь, потом поднимает с пола Джун, которая хоть и совсем малышка, но тяжелая, как мешок с камнями, пристраивает ее на боку и, вооружившись тряпкой, свободной рукой вытирает засыпанный мукой стол. На несколько минут она скрывается из виду, но вот уже появляется вновь: теперь она держит в руках книгу сказок, которая раньше принадлежала Эйприл, потом мне – а может, сказки просто переходят к тому, кому в этот момент нужнее. Матушка устраивается напротив отца и начинает читать, а Джун, зажав в кулачке прядь маминых волос, наконец-то успокаивается. Матушка читает вполголоса, чтобы не отвлекать отца, но он все равно отрывается от своей книги и устремляет на нее спокойный и ласковый взгляд, вот бы мне заслужить такой однажды. Честно говоря, не верится, что заслужу. Вот такая у меня семья. Эйприл рисует в углу, остальные ушли в деревню, и я наслаждаюсь тем, что тут только одни мы, без посторонних, мне бы хотелось, чтобы это мгновение длилось вечность. Не я выбрала такую жизнь, Марта. Порой мне просто хочется, чтобы мы были обычной семьей. Разве это так много?
Мэй боится, что слишком разоткровенничалась. А вдруг Марта испугается и перестанет с ней дружить? Это будет ужасно. Ведь так важно иметь кого-то, кто тебя выслушает, пусть даже на расстоянии. Иначе останется только разговаривать с собственным отражением в зеркале. Правда, в Раю есть всего одно крохотное зеркальце – и то матушка держит его в сундуке вместе c другими городскими вещами, вроде черного дорожного платья, которое ей и надеть некуда. Но матушка настояла на том, чтобы взять с собой это платье и еще несколько красивых предметов, хотя отец перед отъездом произнес длинную проповедь о необходимости избавляться от лишних вещей и до сих пор нет-нет да и кольнет ее: «Видишь, как счастлив наш Генри со своими скудными пожитками?» Но она отвечает гордо: «Пусть наш Генри живет, как ему вздумается, я очень рада, что он счастлив. Но кто сказал, что нам с ним для счастья нужно одно и то же?»
