Мэй часто об этом задумывается. Вот, для Джун счастье – это тряпичная кукла, или прокатиться у сестры на закорках, когда устала, или оборвать цветок, лепесток за лепестком; для Эйприл – коробка красок и стопка бумаги, которую не надо ни с кем делить и беречь, а еще смотреть вокруг и рисовать все, что видишь и не только. А для себя Мэй еще не решила: бегать по лесу, беседовать с Прекрасным Господином? Или, пожалуй, тоже бумага, но к ней не краски, как у Эйприл, а чернила с пером. Ведь когда Мэй пишет, время как будто останавливается и весь мир перестает существовать, она забывает обо всем и видит только белый лист бумаги перед собой, и слова, которые выскальзывают из-под пера и выстраиваются в ряд – такие точные и такие красивые. Она не чувствует ни холода, ни жары, забывает и о Рае, и о своем маленьком будничном аде, где она мучается тем, какая она неправильная, плохая, эгоистичная и одинокая. Все, что она делает – бегает по лесу, беседует с Прекрасным Господином, играет с Двумя Лунами, думает, злится, – на бумаге получает вторую жизнь и не исчезает. Писать – значит помнить, даже лучше: помнить, что надо помнить. Правда, всегда приходится выбирать. Мэй жалко того, что все-таки ускользает, жалко всех потерянных воспоминаний, которые неизвестно куда деваются – должно быть, становятся легкими, как облака, и плывут по небу. А вдруг они цепляются за слишком высокие деревья да так и остаются там висеть в надежде, что кто-то рано или поздно за ними вернется? Интересно, что будет, если по ошибке подхватить чужое воспоминание?
А для родителей что такое счастье? Для отца – чтобы его кто-нибудь слушал, чтобы он мог развивать свои мысли и идеи, читать, писать, размышлять и учить. Для матушки – счастье, когда рядом отец и они, дети. Заботиться о них. Но разве можно всегда думать только о других? Значит, должно быть еще что-то свое, что делает ее счастливой. Может, оно таится в том самом сундуке?
Как бы то ни было, когда Мэй хочет увидеть свое отражение, у нее есть только одна возможность: Уолден. Бывают дни, когда поверхность пруда совсем неподвижна, будто стеклянная. Мэй ложится на мостки животом – косички, как две змеи, так и норовят скользнуть в воду, приходится их придерживать, – и смотрит. Ее мокрый двойник очень серьезный, выражения лица не понять, потому что вместо глаз – маленькие темные пятна; возможно, что-то его беспокоит. Мэй протягивает руку, чтобы осторожно погладить свое отражение, поверхность подергивается рябью, ее двойник растворяется, миг – и его больше нет.
Дорогая Марта!
Сегодня нас навестил мистер Кармайкл! Ты представить себе не можешь, как мы обрадовались, завидев его знакомую фигуру на тропинке вдалеке: его силуэт в обрамлении ольховых веток – ну прямо картинка из тех, что вешают над камином. Даже Спаркс его узнал и побежал навстречу, а не стал скалиться, как на чужих.
– Я все-таки откопал вас в этой глуши, – засмеялся мистер Кармайкл, когда матушка вышла на крыльцо поздороваться. – У леса нет тайн от того, кто умеет искать!
– Неужели вы не боитесь диких зверей? – спросила матушка.
– Если уж на то пошло, город так и кишит лисами и волками. В ваших краях они по крайней мере не разговаривают и не разгуливают в шляпах и сюртуках.
Мистер Кармайкл радостно поздоровался с нами и наговорил кучу комплиментов, мол, мы самые прелестные девочки в радиусе сотни миль. Разумеется: других-то тут нет. Но он явно хотел сделать нам приятное, поэтому я решила не острить в ответ. Отец тоже выглянул с грозным видом посмотреть, что у нас за переполох, но тут же смягчился, хотя обычно он не выносит, когда кто-то нарушает наш распорядок, особенно если приезжают из города, да еще если приходится выкладывать деньги. Вообще-то он тоже в юности так зарабатывал на хлеб; не могу себе его представить с коробом за спиной и как он задорно рекламирует свой товар. Он не любит об этом говорить, но мне кажется, что он торговал только серьезными-пресерьезными философскими брошюрами. (Полагаю, что в прериях философские книжки не очень-то покупают – наверное, потому он и бросил это занятие и вернулся в город.) Знаешь, Марта, у меня такое ощущение, что мои родители никогда не были юными, в моих глазах они всегда такие: с сеточкой морщинок вокруг глаз и печатью забот и тревог на лбу. Зато так, возможно, они для меня никогда не станут дряхлыми стариками. А мы тоже будем такими, как они, однажды? Конечно, я очень люблю отца с матушкой и восхищаюсь ими в глубине своей маленькой души. Но все-таки.
Так вот, а мистер Кармайкл был, как всегда, обворожителен.
– Ну, явился наш соблазнитель, – сказала матушка, а он взял ее руку и в шутку поклонился, будто приглашая на танец. Она засмеялась, и я на секунду увидела в ней ту девушку, которой она, наверное, когда-то была. Но вот уже смех сменила ее обычная спокойная улыбка.
– А это что за юная барышня? – спросил мистер Кармайкл, который прекрасно владел искусством светской беседы. Он присел на корточки, и Джун засеменила к нему. Мистер Кармайкл заглянул ей в глаза, Джун засмеялась и обвила его шею ручками.
– Мистер Робинсон, в этом доме поистине царит красота, – сказал мистер Кармайкл, высвобождаясь из объятий Джун.
– Я бы предпочел, чтобы тут царило благоразумие, – возразил отец, но было видно, что он польщен. – Что ж, пора мне возвращаться к делам, – добавил он и ушел, унеся с собой всю церемонность, – и все вдруг стало гораздо проще.
Только беда в том, что, если мистер Кармайкл надеялся что-то нам продать, он глубоко заблуждался. Матушка сразу мягко его предупредила:
– В нашем доме нет места для легкомысленных вещей.
«Нет места» – это просто изящный способ сказать, что у нас нет денег. Но мистер Кармайкл возразил:
– Это всего лишь визит вежливости, в память о былых временах.
Разумеется, это не совсем так: торговец не может себе позволить терять время попусту на такие визиты, но все равно мило с его стороны. Итак, устроившись за кухонным столом за чашкой чая – матушка готова отказаться почти от всего, кроме чая, – они принялись обсуждать городских знакомых. Мы услышали много новостей, но ты, конечно, и так все это знаешь, я не буду тебе пересказывать: кто женился, кто заболел, кто выздоровел, а кто, увы, нет. К счастью, из умерших я никого не помнила, так что не сильно расстроилась. Но потом отец громко позвал из глубины дома, мать подхватила Джун на руки, извинилась и убежала. Мы с Эйприл остались одни с гостем и не знали, куда девать руки. Я уверена, Марта, что ты поддержала бы разговор, как настоящая леди, но мы, проведя много времени здесь в глуши, немного одичали и теперь сидели, как сычи, и молчали. Мистер Кармайкл покосился на нас украдкой, соединив кончики пальцев, а потом вдруг хлопнул в ладоши, будто решил разрушить чары – мы аж подскочили. Он встал и вышел за своим коробом с сокровищами, который оставил на веранде. Мы с Эйприл взволнованно переглянулись. Знаешь, Марта, иногда можно пожирать глазами. И у нас были самые изголодавшиеся в мире глаза при виде чудес, которые он разложил перед нами. Кстати, такой короб-шкафчик сам по себе – чудо; как бы мне хотелось иметь такой и прятать там все свои секреты, пусть сейчас их запасы оскудели и заняли бы только два-три отделения. В коробе у мистера Кармайкла имелись ящички с пуговицами: обыкновенными белыми для рубашек и перламутровыми из ракушек, которые на свету переливаются всеми цветами радуги. Ящички с нитками для шитья и вышивания, с катушками всех цветов. А рядом иглы и наперстки. В серединке в самом большом отделении – отрезы материи. Мистер Кармайкл развернул их на столе: вот легкая хлопковая ткань кремового цвета с узором из мелких голубых листочков, которые закручиваются так затейливо, что глаз теряется, и какой-нибудь жучок точно бы среди них заблудился. Вот чудесная перкаль в фиолетовый цветочек, вот муслин в бело-зеленую полоску… Видимо, мистер Кармайкл понял, как мы мучаемся: он пощупал ткань моего бесформенного платья, заговорщицки подмигнул и заявил с видом знатока:
