— Вы полагаете, что такой толстокожий и самовлюбленный бугай мог выстрелить себе в голову?
— То, что я полагаю, совершенно не важно. Выстрелил или не выстрелил — это расследуют другие люди. Моя задача выяснить, было ли с вашей стороны превышение служебных полномочий, и если да, могло ли это довести майора до самоубийства? При условии, конечно, что самоубийство будет доказано. Вы согласны?
Мне оставалось лишь пожать плечами. Мое мнение никакого значения не имело.
— В ходе расследования вы оказывали психологическое давление на майора Остапенко?
— Нет. Скорее он оказывал давление на меня.
— В чем это выражалось?
— Советовал не заниматься ерундой. Так он называл расследование. Намекал на свои возможности, которые мог пустить в ход, если я не оставлю его в покое. Говорил, что все в жизни переменчиво, что если сегодня я следователь, то завтра, возможно, стану подозреваемой. Относительно последнего он оказался прав.
— У нас несколько другие сведения. Его сослуживцы утверждают, что майор Остапенко никогда не кичился своими связями и тем более никогда не грозился к ним прибегнуть. Напротив, он был очень уравновешенным и скромным человеком.
— Еще бы. Он был сама скромность.
— Как вам только не стыдно! Погиб человек, а вы иронизируете!
— Извините, больше не буду.
— За час до гибели Остапенко разговаривал с вами по телефону?
— Да.
— Кто кому звонил: вы ему или он вам?
— Я.
— Зачем?
— Я хотела принести извинения.
— Ага! Извинения! Все-таки было за что!
— Не было. Просто Александр Антонович думает, что было. Именно он вынудил меня это сделать.
— По какому поводу вы собирались принести извинения?
— Я повысила на Остапенко голос. Это случается со всеми, сплошь и рядом. Какое уж тут превышение полномочий!
— Значит, повысили!
— Да, но это была моя реакция на слова майора Остапенко, хамские и беспардонные.
— Ладно, вы позвонили к нему на работу… И что?
— Я извинилась.
— А он?
— Похоже, для него это не имело такого значения, как для Александра Антоновича. Не думаю, что майор продолжал на меня злиться. В тот момент у него был голос человека, который нуждается в помощи. Он сказал, что сам собирался связаться со мной, но я будто бы опередила его. Потом спросил, могу ли я с ним встретиться для важного разговора. Мы назначили встречу в «Челентано», о чем я уже докладывала. Потом я узнала, что его нашли мертвым.
— Как вы думаете, что именно вам собирался сказать Остапенко?
— Не знаю.
В очередной раз придвинув ко мне бумагу и подождав, пока я распишусь под ответом, Томчишин продолжил:
— У меня другие сведения. Вот рапорт старшего лейтенанта Зозули, который последним из подчиненных видел живым начальника отдела. Он также присутствовал в кабинете во время телефонного разговора Остапенко с вами. Послушайте, что он пишет: «Поговорив по телефону, майор Остапенко сделался мрачен. У него был вид уставшего и надломленного человека. На нем не было лица. Таким я никогда раньше его не видел. Положив телефонную трубку, Виталий Сергеевич произнес буквально следующее: “Эта змея меня совсем доконала. Я больше так не могу”».
— Возможно, он говорил с кем-то другим. Мало ли на земле змей.
— Нет, он говорил именно с вами. Зозуля показал, что Остапенко называл свою собеседницу Алесей, да и время разговора совпадает. Что вы думаете по этому поводу?
— Без понятия. А вы что думаете?
— Я не думаю, я разбираюсь.
— Потрясающая у вас логика — разбираться и при этом не думать. Врет ваш Зозуля.
— Интересно получается. Все врут — одна вы правду-матку говорите.
Каждый свой вопрос Томчишин записывал на листе бумаги, под ним — мой ответ и заставлял меня расписываться под каждым абзацем. Это было настолько утомительно, что, когда наконец он ушел, я почувствовала жуткую усталость.
XII
Андрей Суббота, как всегда, явился ко мне вечером.
— Разве меня до сих пор охраняют? — осведомилась я с подчеркнутой иронией.
— А кто сказал, что я пришел тебя охранять? Мне просто нужен твой ПК.
— Не до конца прошел «Wolfenstein»?
— Ты смотри: угадала. Там есть место, где меня постоянно убивают. Даже не успеваю просечь, откуда шмаляют.
— Где именно?
— Почти в самом конце уровня. Возле десятого бункера.
— Все ясно. Там есть такое серое строение с правой стороны. На крыше снайпер. Это он тебя валит. Надо вернуться назад и найти вентиляционный ход. Так ты сможешь его обойти.
— Спасибо.
— «Спасибо» на хлеб не намажешь.
— Тогда могу кое-что рассказать… Например, знаешь ли ты, что Никита Милаев имел привычку брать автомобили, оставленные на ремонт? Разумеется те, что были на ходу и не очень дорогие. Чтобы покататься вечерком.
— Меня это больше не интересует. Я не у дел.
— А если я скажу, что нашел человека, который в день гибели капитана Бражко собственными глазами видел, что Милаев выезжал из мастерской на старом «опеле», у которого был помят кузов и бампер? «Опель» находился на ремонте.
Я отошла от дверей.
— Ладно, играй в своего «Вольфа».
— Как, сразу?! А пожрать?
— Если картошку почистишь.
— А ты пожаришь?
— А я пожарю.
Есть мне не хотелось, так что я едва притронулась к своей порции. Зато Суббота трескал за четверых, а в конце взял с плиты сковородку и принялся интенсивно соскребать с нее остатки картофеля. Безучастно наблюдая за ним, я думала о своих проблемах.
— Слушай, ты Зозулю случайно не знаешь? — спросила я после паузы.
— Какого именно?
— Их что, несколько?
— Лично я знаю троих, — ответил Андрей. — В дежурной части первого РОВД есть старший прапорщик Виктор Зозуля. Другой Зозуля — начальник отдела в областном управлении, подполковник. С этим я, правда, незнаком.
— Я говорю о старшем лейтенанте Зозуле, бывшем подчиненном Остапенко.
— Вот ты о ком! Впрочем, я и сам мог бы догадаться. Его, кстати, как и меня, Андреем зовут. А что?
— Что-то хитроумное мутит твой тезка.
— Странно. Вроде нормальный парень. Мы с ним соседями были, когда я еще в ментовской общаге жил. Помню, этот Зозуля веселый такой был, прикольный. Он хорошо умеет голоса политических деятелей пародировать. Как настоящий артист. Особенно Брежнев у него хорошо получался. Бывало, на чьем-то дне рождения встанет тост говорить, развернет заранее приготовленную бумажку и давай голосом дорогого Леонида Ильича: «Дагагие товагищи! В этот знаменательный день, когда наша пагтия идет на гавно… идет на гавно…» Тупо смотрит в бумажку, потом «догадывается», в чем дело, и продолжает: «Идет нога в но… гу с другими коммунистическими пагтиями мира… Давайте выпьем!» Разве не смешно? Я, наверное, просто не умею рассказывать.
