Именно в этот момент к моим ногам упала убитая шальной пулей ворона.
– Господи, – сказал я. – Спасибо тебе за ужас и радость жизни, за свет и мрак, за песню и смерть птицы, за жар и озноб. Спасибо за то, что в теле моем пребывают в невозмущенном упреками мире, согласии и детском удивлении Разум и Душа. Господи! Пошли мне, как птице, случайную смерть на лету! Спаси нас всех от Советов, то есть от власти навязанных идей!
В добавление к сказанному добавляю: умирая, ворона произнесла „кар-р“. Мне кажется как ветеринару, что она чего-то не договорила. Чего именно, сказать не могу.
К сему: Фрол Власыч Гусев, умирающий от доносов, но все еще живой покровитель животных и лжесвидетелей по его делу. Я их простил».
49
Двинемся дальше. Крепко сидел ваш папенька на троне. Не подкопаться. И тут – вы звоните. Наболтали массу чуши, но кое за что я рискнул попробовать ухватиться. Помните, как предупредительны вы были при обыске? Лазали под кроватями, рылись в тряпье, выложили книжонки Троцкого и Бухарина и наконец принесли папенькину шкатулку из застенного тайника. А в той шкатулочке была еще одна шкатулочка. А в шкатулочке – резной ларчик. А в том ларчике – яичко. Не простое. Золотое. И в яичке, к моему удивлению, ужасу и восторгу, находилось письмо Сталина, собственноручно написанное вашим папенькой и зачитанное одинковским мужикам. Обезоружило тогда это либеральное письмецо мужиков. Охотился за ним Понятьев, и расчет его на такой манок оказался верным.
Положил я письмецо в карман и тогда к вам как следует присмотрелся… Чувства сдержал. Всему свой черед, подумал. Дурак был. Впрочем, порой такая глупость есть неосознанное согласие с тем, что должно быть по воле Бога и судьбы.
Я объявил вам от имени органов благодарность. Вы ответили, что если бы у вас было несколько отцов-врагов, то вы бы их всех, не задумываясь, вывели на чистую воду…
Я же взял отрядик, рыл двадцать, грузовичок-воронок и двинулся на охоту, как старый мститель, в лес густой, в заповедник, где партбоссы, вояки, наркомы и прочая шобла вели феодальный образ жизни. Окружили мы втихаря двухэтажный деревянный замок. Ни одна псина не тявкнула. Приказ был мною дан – стрелять без предупреждения в каждого, пытавшегося бежать. Бить на лету, когда начнут сигать из окон. Но это – на худой конец. Такой легкой смерти я им не желал… Борзые дрыхли как убитые в собачьей пристройке…
Подробности ареста я опускаю. Ничего интересного. Под дулами «несчастий» все эти храбрецы по отношению к безоружным жертвам вмиг становились обосравшимися от страха слюнтяями. Только папенька ваш рыпнулся было, но я его огрел ребром ладони по шее, и он с ходу завял. Жен и шлюх арестованных я приказал запереть с собаками до выяснения их роли в подлом заговоре против Ленина и Сталина… Да, да! Сюжет дела уже в общих чертах маячил в моей башке.
Пересчитали взятых. Вынесли из замка охотничьи ружья и ножи.
– Разрешите мне позвонить Сталину! – сказал Понятьев. – Мы старые друзья по партии.
– Он с таким гадом и предателем, как вы, разговаривать не желает до вашего полного признания. Вы арестованы по его личному указанию, – соврал я.
– Хорошо. Тогда я прошу вас разрешить недоразумение. Смешно человека с моей репутацией подозревать черт знает в чем!
– Репутация, – говорю, нарочно как мудак, – не догма, а руководство к действию. Черта же мы зовем в качестве свидетеля по вашему делу, если он знает, в чем вас можно заподозрить.
За пару суток замок по моему распоряжению был превращен в комфортабельную тюрягу. На окнах – решетки. Двери – на засовах. В каждой – очко, глазок для наблюдений. Режим – строжайший. Ни курева, ни дневной лежки на диванах и софах, ни чтения, ни радио, ни связи с миром, свиданок и передач.
Наша типография с ходу начала выпускать центральные газеты с материалами, касающимися личностей арестованных, и всякой фантастической бодягой относительно их двурушничества, связей с инразведками, троцкистским центром и внутренней реакцией… Парочка писателей и один покойный ныне зубр журналистики, гнусный Давид Заславский, поработали тогда на славу. Работа их увлекла ужасно, а я еще внушил, что за открытием новых литературных и газетных жанров непременно последуют всенародная слава, ордена, почет.
Впрочем, я сам так увлекся, что выпустил вас из виду. Идиот. Я даже ничего не знал о вашей связи с Коллективой. Вы тихо и мирно стали Скотниковым, потом, убив приемную мамашу и сожительницу, Гуровым. А когда наконец дошли у меня руки и до вас, было поздно. Спутал мои карты грузовичок, двадцать шесть рыл и два баяна. Спутал. Но ладно. Как есть, так оно и есть…
Охотился ваш папенька во всенародных угодьях со своими доверенными дружками, с остатком своего особого чекистского отряда. Большая везуха. Все они с ходу раскололись после прочтения ваших показаний в том, что осуждали в застолье и по телефону бессмысленные аресты Влачкова, Гутмана и других своих близких коллег, считали их вредительскими, абсурдными, дискредитирующими ленинское право, его же мораль и ведущими в конечном счете к диктатуре органов и произволу гегемона, введенного в заблуждение пронырами, шелухой, отщепенцами и прагматиками. Но таких примитивных признаний мне было недостаточно. Мне нужен был шашлык из ягненочка! Помолчите насчет того, что вы категорически никого не убивали. Об этом – речь впереди…
Деморализовав прилично пятерых арестованных, потравив, поизгилявшись, пошантажировав, сцепив друг с другом, приведя их лица в порядок своей ручищей, я провел с каждым в отдельности хитромудрую беседу.
Я, говорю, может, и допустил лишнего. Но вы сами бывший чекист и знаете, что работенка наша весьма нерводергательная. Не обессудьте. Зато я понял, что объективно вы ни в чем не виновны. Но дело зашло слишком далеко. Сталин до полного признания по всем пунктам не желает выслушивать вас лично. Он просил передать, что он – не следователь. Выход, говорю, однако, есть. Обвинения, выдвинутые против вас, так провокационны и нелепы, что чем нелепей они, чем абсурдней, тем невероятней должно показаться ваше признание Сталину. Он закономерно усомнится в реальности дела, его обстоятельств, моральной чистоплотности доносчиков и лжесвидетелей. Выход – в диалектике. Спасение – в признании того, чего не могло быть объективно. Подумайте. Завтра продолжим беседу. Мы должны диалектически разрушить два главных пункта обвинения. Остальные отомрут сами.
Первый пункт: диверсия против состояния здоровья выздоравливающего после ранения эсеркой Каплан Владимира Ильича Ленина на первом всероссийском субботнике с помощью огромного бревна, искусственно замороженного на хладокомбинате № 1 имени Кагановича. Тяжелое, но идиотское обвинение, говорю, подтверждается показаниями лжесвидетелей: Кагановича, директора хладокомбината Степаняна, Крупской и трех комсомольцев, трудившихся в этот день по уборке территории Кремля, а также медзаключением об ухудшении состояния здоровья Ленина после субботника. Узнаете, говорю, себя на фотографии?
– Бред собачий! – сказал Понятьев. – Это не я и не мы.
