– Очень интересно! Продолжай!
– Пьеска, честно говоря, говенная, Иосиф Виссарионыч. Бесконечно, более того, блядская и бездарная… Но…
– Именно такими и должны быть впредь подобные пьесы, – перебил меня Сталин, записав свою мысль в блокнотик. И я рассказал, как Коля Волконский под занавес проникновенно и страстно воскликнул: «Мамочка! Я пойду другим путем!» – имея, конечно, в виду утренний подвиг отказа от предательской продажи старинного иконостаса и возвышения над алкоголем.
Весь зал, стоя и плача, аплодировал Коле Волконскому, сам того не ведая, что благодаря волшебной силе искусства аплодирует в этот миг не туманно провозглашенной линии политического поведения молодого человека, еще большего злодея, чем его вздернутый братец, а истинно человеческому движению души падшего, погрязшего в пороке, голого перед лицом Бога артиста Николая Волконского. Три часа вживался он, превозмогая омерзение от пьесы, треск в висках, похмельный подсос под ложечкой, в образ студента Ульянова, но не поддался страшным пьяным утром соблазну пропить святыню и убить этим родную свою мать!
Его неистово вызывали «на бис», орали: «Мамочка! Мамочка!» – сходя с ума от желания услышать в страшной атмосфере тогдашней кровавой жизни человеческий голос, бросающий от любви и отчаяния в сердце матери человеческие слова, вымаливали у Волконского последнюю реплику, но он бесследно исчез со сцены. Мама Ульянова, его братья и сестры, консервативные профессора Казанского университета, городовые, купцы, студенты, жандармы, шпики, стукачи, татары, извозчики, рабочий класс и обыватели, крепко взявшись за руки, низко откланивались важной публике. А Коля в этот момент уже бежал по улице в студенческой старорежимной фуражечке, в кительке, в брюках и новеньких штиблетах в ресторан «Иртыш», что на Лубянской площади. Там он, подпив, расширил сосуды, разбил об столик фужер и сказал грубияну официанту, что тот грязная каналья, а он, Николай Волконский, молодой Ленин и сейчас в щепки разнесет весь этот похабный «Иртыш» вместе с остальным вонючим старым миром! После чего забрался на эстраду и картавым ленинским говорком произнес то, что он назвал на первом допросе сентябрьскими тезисами.
Получив разрешение Сталина, я повторил их. Молодой Ленин с кабацкой эстрады призвал братьев-алкоголиков вступить в «Союз освобождения рабочего класса от работы с похмелья». Просто в Союз он советовал ни за что не вступать, потому что всем уже ясно, чем это освобождение кончится. Затем, выхватив у старого цыгана гитару, молодой Ленин, освобождаясь от наваждения сыгранной роли, запел: «Эх вы, рюмочки мои, да, эх, мои стаканчики!» Добрые люди вырвали Волконского из рук официантов и отправили в вытрезвитель. Там он читал наизусть монолог Герасима из инсценировки «Крепостное Му-Му», был побит санитарами и орал, брыкаясь и царапаясь, что он пошел своим путем. «Кого бьете, скоты? – вопил Волконский и сам себе отвечал: – Молодого Ильича дубасите!» Притих он уже у меня в кабинете.
Сталин еще до того, как я кончил докладывать, начал беззвучно смеяться. Он выдавливал из себя то взвизги, то писки, то писко-взвизги и в паузах между спазмами смеха, тыкая пальцем в гроб, говорил: «Освобождение… рабочего… Ленин напился… рюмочки мои… эх, стаканчики!..»
– Так что трудно мне, – говорю, – товарищ Сталин.
– И мне, – отвечает, – нелегко. Может быть, расстреляем артиста? Что же ему так переживать?
– Некому будет молодого Ленина играть, – говорю, перетрухнув за судьбу Волконского. – На премьеру пьесы представители нескольких компартий приглашены. Даже Геббельс просит разрешения приехать, хотя бы инкогнито. Выпечке мифов желает поучиться.
– Я тебя, Рука, на пушку брал. Я знаю, что ты антисоветчик еще больший, чем… – Сталин не закончил сравнения. – Мне артист симпатичен. Живой человек. Не то что… – Он снова не договорил. – Дайте артисту «заслуженного». Премируйте крупной суммой. Деньги возьмите из моих гонораров за историю партии. Переселите Волконских в отдельную квартиру.
– С квартирами, – говорю, – очень у нас туго. Все хотят.
Сталин снова взвизгопискнул.
– Завтра… в доме правительства… будет полно… свободных, то есть осознанно… необходимых нам квартир… Смехунчик на меня напал…
Я подобрался весь после этих слов и понял, что – вот оно! Пришло наконец мое времечко!
– Выдать артисту квартиру Тухачевского. Передайте, что если он не бросит пить – расстреляю лично. Нельзя огорчать маму… Бедная моя мама… Ты не будешь прыгать на сцене. Ты будешь спокойно спать в могиле. А этот… этот у меня получит то, что он больше всего презирал и ненавидел. Он получит бессмертие в говенных песнях, гипсах, чугунах, бронзах, гранитах, пьесах, фильмах и в этой тухлой каменной яме… Неужели в комнате Волконских нет ни вещей, ни обстановки?..
– Все пропил, мерзавец, до простынок. Четыре угла и черный громкоговоритель, Иосиф Виссарионович. А бляди велят клиентам со своими матрасиками приходить.
– Завтра будет много вещей и много обстановки. Квартира Тухачевского набита реквизированной именно у Волконских мебелью и прочими ценными раскладушками. Пусть вещи встретят своих пропадавших черт знает где хозяев.
Елки-палки! Неужели он задумал крупную реставрацию? Елки-палки! Разделаюсь с убийцами и тут же махну в деревню, на земельку, на пепелище, и чтобы глаза мои вовек не видели всех этих гнойных московских харь! Сказка! Какая страшная сказка!
Так я тогда подумал.
– А проституток, – сказал Сталин, – выселите из первого и второго угла. Отправьте их вылавливать презервативы Зиновьева и Каменева из Беломорканала. Ты развеселил меня, Рука. Завтра Ежов начнет свое дело. Тебе же я даю зеленую улицу. Действуй. Но концы – в воду. Промашки не прощу. Кстати, помнишь крысомордика такого седоватого? Вышинский его фамилия. Не ликвидируй этого палача. Пусть он сам за право жить встанет у пульта машины смерти. Дайте ему орден за секретную разработку проекта полного уничтожения в советском праве презумпции невиновности. Проект рассекретить! Пошли, Рука! До свидания, Ильич!
Он так сказал это, пригладив усы, что мне показалось: труп хочет перевернуться в гробу, но не может ни разъять руки, ни шевельнуть ногами…
53
Странно, гражданин Гуров, что все-таки иногда бывает у вас голова на плечах. Не ожидал, честно говоря, что догадаетесь вы. Да! Николай Волконский и мой дружок по детдому – князь – одно лицо. Попер он в артисты от убийственной ностальгии. Играл в разных пьесах дворян, аристократов, помещиков, графов, князей, адъютантов царствующих особ и так далее. Линял, в общем, в прошлое. Ну и запил, естественно, от мерзкого контраста между жизнью сценической и советской. Повезло ему, конечно, сказочно, что попал из вытрезвителя на Лубянку в мой кабинет.
Пить мгновенно бросил. Переехал в квартиру Тухачевского, пристреленного в наших подвалах. Мать князя, как увидела в спальне свою огромную деревянную родную красавицу-кровать, так легла на нее и больше не встала. На ней она появилась на белый свет, на ней родила князя и его погибших в боях с буденновской ордой четырех братьев, на ней и умерла тихой, счастливой ночью во сне. О такой смерти вам, гражданин Гуров, теперь приходится только мечтать. Вы не позаботились о такой смерти при жизни. И я не позаботился. Не будем, следовательно, об этом думать.
