Он не мог, как ни хотелось ему, почувствовать себя истинно царственной натурой. Ни на прощение, ни на великодушие, ни на провозглашение отказа от насилия, вражды и братоубийства безграничной вроде бы власти уже не хватало. Сталин ненавидел справедливость и добро тем больше, чем отчаянней они сопротивлялись, предпочитая сгинуть, сгноиться, подохнуть, умереть, но не принадлежать Сталину.
Не раз тянулась его рука к ниточке спасения, скажем, товарища Сидорова, но отдергивал он ее, чувствуя, кроме всего прочего, в этот момент свою собственную привязь и зависимость от руки более всесильной, чем его, и поэтому мрачнел еще больше…
В тот раз он снова захохотал, когда один из особенно романтичных прожектеров предложил командировать победивший в соцсоревновании цех или бригаду на заводы Круппа, Филипса и Форда.
И, зараженные веселостью вождя, которая льстила самолюбию больше, чем простая похвала, деятели тоже смеялись, аплодируя Сталину, и он, в свою очередь, искренне аплодировал им, и меня не впервой начинал трясти хохот от жуткого образа неведения и заблуждения людей насчет отношения к ним Сталина и самого Сталина, наслаждающегося впечатлением, производимым маской отеческой заботы и дружеского поощрения, в глазах и во рту которой чернели дула моих револьверов.
Посмеявшись и поаплодировав, Сталин сказал:
– У нас один хозяин – социализм. Будем служить ему с собачьей преданностью и верностью, товарищи.
Когда все ушли, он с омерзением продолжил:
– Я устал от них. Бьем и бьем мы их, а им конца не видно. Можно подумать, что они успевают размножиться перед смертью… Что у тебя, Рука? Выкладывай. Я поспорил с самим собой: ошибаешься ты когда-нибудь или нет. Это не значит, что я хочу твоей смерти. Думается мне, а я в таких случаях не ошибаюсь, что, скорей всего, никогда ты уже не ошибешься. И смысл твоей безошибочной деятельности может быть только в том, что ты ранее ошибся… Понимаешь?.. Ранее. Я не спрашиваю, в чем ты ошибся. Мы, люди, сами этого никогда не постигнем, но жизнь, данная нам в ощущении как наказание, позволяет допустить сегодня нежелательную мысль о крупнейшей ошибке в прошлом. Поэтому не робей и выкладывай, что или кто у тебя. Вряд ли ты ошибешься… Кто?
– Понятьев, – сказал я.
– Доказательства! – жестко сказал Сталин, как бы прицелившись к точке на моем лбу и взводя курок.
Я вынул из папки письмо с поддельной подписью Сталина и объяснение, написанное самим Понятьевым. Я старался быть объективней, чтобы отвести от себя подозрение в пристрастии.
– Как часто Понятьев пользовался моим именем? – спросил Сталин, прочитав бумаги.
– Уверяет, что только однажды.
– Странно. Очень странно, что он утаил от меня факт, который я мог бы понять как политический анекдот. Странно… Что же у него за душой?
– Сейчас уже ясно, что целью Понятьева была консолидация оппозиционных сил в союзе с уголовниками всех мастей для узурпации власти, – сказал я.
– Идею союза с уголовниками в борьбе за власть и при ее удержании в дни, когда оппозиция и обыватель еще не опомнились от шока, я подкинул Ленину еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Это была славная идея. Она во многом развила наш первый успех. В ней объяснение того, что западный идиот-интеллигент зачарованно именует «русским чудом». Тюрьма научила меня, не давая опомниться «фраерам», загонять их под нары, держать в страхе и выкладывать без ропота и брюзжания все ценности. Идиоты думают, что в России народ взял власть в свои руки! – Сталин несколько повеселел. – Уголовники ее взяли и бандиты! Тот, в ком оставалось хоть на йоту морали и чувства политической ответственности, не мог нагло воскликнуть: «Есть такая партия!» Она действительно оказалась у нас под рукой. Мы превратили каждый город, каждую область, каждый район в камеру, где беспринципные, абсолютно аморальные мародеры, оглушив обывателя большевистской трепотней о свободе, земле и мире, верховодили в армии, милиции, в Чека, в мифических Советах, загнали-таки всех под нары. Сила, ленинская аморальность при решении неотложных стратегических задач и гениальная демагогия извратили в гражданах Российской империи понимание того, кто для них враг, а кто друг. Опомнились они уже под нарами, где не очень-то повертухаешься, и если захочешь подняться, то хребет зашибешь. Вот как дело обстояло, товарищи, а не так, как уверяют наши жополизы – историки и философы. Мне только остается хохотать над тупостью людской и в уме создавать труд о некоторых эффектных методах взятия законной власти в свои руки… Что-то я разошелся…
– Понятьев – неудачник, – вовремя ввернул я. – Он ведь и Ленина мечтал скинуть.
– Не рассказывай мне, Рука, ваших чекистских сказочек. Меру знать надо, – проворчал Сталин.
– Попробую убедить вас с помощью кинодокументов-признаний, – без робости сказал я.
Сталин сел в кресло. Он не мог скрыть мальчишеского азарта ожидания острого зрелища. Я включил проектор. В левом верхнем углу настенного кадра мельтешил портрет Маркса, в правом – Ленина. Операторски эпизод дела «Красная суббота» был снят великолепно. Князь, согласившись по моей просьбе последний раз в жизни перевоплотиться в больного и старого Ильича, играл мастерски и вдохновенно.
Я дал по ходу эпизода пояснения, и Сталин поверил в то, что надломленный тяжким бревном Ленин окончательно слег, а Понятьев в альянсе с Троцким арестовывают генсека, изолируют его, если не ликвидируют с ходу, созывают внеочередной съезд и без всякого труда вбивают в тупые головы делегатов мысли о виновности Сталина в выходе Ленина на первороссийский субботник.
Когда крупным планом показывалось усталое, потное лицо вождя мирового пролетариата, предлагающего своей пастве образ бесплатного труда, снявшего сразу все противоречия между ним и капиталом еще до создания матбазы коммунизма, Сталин повизгивал и хлопал себя по коленям руками.
– Чаплин! Чаплин! – говорил он, вытирая платком глаза.
Плечо… На плече – бревно из железного дерева… Плечо тянет вниз тяжесть бревна… Понятьев подмигивает Гуревичу и Ахметову. Ильичу тяжело, но он позирует для истории. Пот катится по его лицу. Он кепчонкой обтирает взмокший череп… Мелькнула в кадре отвратная для Сталина рожа Троцкого… Еще раз мелькнула… Я дозировал, как режиссер, умело и тактично, а сходства актеров с Бухариным, Каменевым и Зиновьевым добился поразительного.
– Мерзавцы… выродки… предатели… подлецы… похабы… интеллектуальные проститутки… У-у, бляди!
Вмонтированные реплики и пояснительные комментарии типа: «Они не дремали…», «Слетелись на шабаш», «Страна изнемогала от голода и разрухи», «С особым цинизмом», «Из песни слова не выкинешь», «Он был на пути к грыже» – вызывали в Сталине то смех, то ответные реплики.
– Хорошо играет, – похвалил Сталин князя. – А идея субботников и создание образа коммунистического труда слишком авантюристичны и наглы. Люди и так работают или из-под палки, или под гипнозом пропаганды и лозунгов соцсоревнования. А что же будет, если мы перестанем делать зарплату даже символической, как колхозный трудодень?.. Глупость! Ах, Понятьев. Ах, блядюга! А ведь без мыла лез все эти годы! Чего ему не хватало? Дача, дворец в Крыму, охотничьи угодья, своры борзых, рысаки, автомобили, бабы, ордена!
