Видимо, изнемогая от зверской досады, он вынужден был смириться с разницей своей скорости и «нупадлосучьей». Отстав от пойнтера, он начал с яростью выдергивать из ограды детского скверика штакетину.
Другому обывателю удалось все же – на глазах у Гелия – вырвать из зубов старой, облысевшей с одного бока овчарки что-то явно поросячье. Но овчарка, не желая, видимо, расставаться навек с неслыханно дивным кусом, только что побывавшим в пасти, пришла в совершеннейшее бешенство. Она завалила человека в снег передними лапами. В оскале ее пасти и в хрипе горловом такая была жутковатая и решительная ярость, что упавший ужасно взвыл, призывая на помощь себе подобных. Должно быть, он ослаб от страха. Овчарка выдрала у него из рук поросятину, но тут ее огрел штакетиной по хребтине тип, зевнувший украинскую.
К счастью для пса, дрына только скользнула вдоль тощих его ребер, и он понесся прочь, даже не взвизгнув, поскольку по-деловому занятой его пасти было в тот миг не до праведного огрызания.
Правда, от несчастного поросенка, попавшего в эдакую вот адскую посмертную переделку, отвалилась вдруг порядочная кусина. Ее с ходу прибрал к рукам босой тип в подштанниках. Тот, который проиграл состязание пегому пойнтеру.
Вскочивший со снега обыватель начал выяснять с ним отношения, употребляя разные интеллигентные выражения типа «в такой пограничной ситуации может натрясти в штаны даже Штирлиц».
Босые подштанники презрительно отошли от него, зажав нос свободными пальцами. Гелий растерянно прикидывал, куда это мог подеваться из поросенка весь бесовской фарш, но ничего разумного, как, впрочем, и сверхъестественного, в голову ему не приходило.
А в стороне человек семь жильцов ногами расшвыривали в стороны собак и кошек, действовавших, как понял Гелий, сообща. Поле битвы явно осталось за животным миром, за нашими, с душевным сочувствием и болельщицкой страстью отметил он про себя.
Не было буквально ни одной кошки и ни одной собаки, которые не уволокли бы со двора съестного какого-либо трофея. Даже у тощего котенка, общая жалкость которого достигла совсем уже невыносимого для сердца апофеоза, торчала в зубках у кисаньки золотая рыбка-шпротинка.
Сколько Гелий ни приглядывался, ничего зеленоплазменного и грязненького на глазах его ни разу не возникло.
Смущенные всем происшедшим обыватели сблизились вдруг, мгновенно преобразовались в митинг и порешили организовать последний ленинский субботник, чтобы единодушно и с топорами в руках пленить всех этих одичавших сволочей непредвиденной перестройки.
На душе у Гелия снова стало вдруг тоскливо после временного забытья. Он понял, что замечен жильцами, и быстро направился через арку на улицу. Но никто его и не думал преследовать. Вдруг завыла вокруг и закрутила снежные вихри метель.
Во дворе ее круговерть была особенно жутковатой. Ветер выл сразу во всех, вместе взятых, водосточных трубах, звенел стеклами окон, бренчал списками жильцов, срывал дурацкие людские объявления, хлопал дверями, с садистическим каким-то наслаждением вырывая из косяков окончательно бесхозные дверные петли, и гнал Гелию вслед беспризорный ящик из-под импортной водки «Попов».
Оглянувшись проверить, нет ли за ним погони, он как-то сумел разобрать одним глазом это, навязчиво преследовавшее его сегодня, слово «Попов» и вконец ожесточился.
Про то, что все его фингалы прикрывает маска, он вовсе забыл и то и дело прикладывался к бутылке, чтобы хоть как-нибудь да снять просто-таки истязавшую все его существо сиротливость, всовывал горлышко прямо брежневской маске в рот, раскрытый в каком-то ударном, то есть в криворыло-инсультном, приветствии партии и народу.
Было поздно. Метель успела разогнать по домам прохожих. А те редкие из них, кто не успел еще нигде приютиться, либо шли против ветра, согнувшись и упрятав лица в воротники, в платки, в шарфики, либо ветер нес их впереди себя, издевательски задирая полы пальто. До Гелия им не было никакого дела. Как, впрочем, и ему до них.
«Истинно наши – это кошки несчастные да собаки и птицы, а мы все – гниды и крысы, потому что каждому из нас на всех наплевать и всем нам начхать на каждого», – подумал он равнодушно. Это обстоятельство предстало его воображению чуть ли не космической, надмирно холодной, единственно окончательной и предельно обидной истиной всеобщего существования.
Он остановился на краю тротуара, если в такой снегопад и в такую метель позволительно говорить о такого рода крайностях бездушной геометрии городских улиц.
Затем глотнул снова и громко, со злобным вызовом сказал: «Гуд бай, май дисгастинг лайф… фул оф шит!»
Обращение в такой момент к чужому языку показалось ему, кроме всего прочего, необходимой частью проведения в жизнь плана подохнуть гордо, обиженно, бесстрашно и безо всякого сожаления.
Он повторил английскую фразу, чтобы «проверить пространство на вшивость», то есть на присутствие в нем, должно быть, маневрировавших бесов, но вместе с тем чтобы провести их, наконец, напоследок, чтобы скрыть от них в словах чужого языка последнее свое намерение.
Но все вокруг было белым-бело, да и фонари совсем погасли, как бы уберегая остатки государственной энергии и э-лек-три-фи-ка-ци-он-ной идеи от прущих во все щели упорных волн безудержного расхищения и всеобщей энтропии.
Ни беса, ни чертика, ни демонишки захудалого не появилось ни в одном глазу у Гелия, отчего стало ему, как это ни странно, еще сиротливей и всеоставленней.
Вихрь воздуха донес до него издалека рев каких-то моторов и безжалостно стальной скрежет скребков по мерзлой шкуре асфальта.
На другом конце улицы он увидел сразу две пары общих фар машины – ближние пушисто желтые огни и ослепительно дальний свет. Машина мчалась, видимо, на большой скорости, хотя и вихляла – то ли подзабалдело, то ли по метельному гололеду – из стороны в сторону.
«Ну, – сказал Гелий совсем уже пьяно, но исключительно про себя, – прощай, жизнь ты моя отвратительная и говенная! Гуд бай! Презираю тебя и ненавижу».
18
Машина все виляла и все приближалась. Он глотнул еще немного виски, отметив про себя, что глоток этот – самый последний в его жизни глоток, но нисколько об этом не скорбя. Бутылку отшвырнул в сторону и, пьяно же ухмыльнувшись, что уж теперь-то он, считай, обвел «объективную реальность всякой нечисти» вокруг пальца, бросился к несшимся на него четырем огням – только бы не думать о происшедшем… только бы поскорей сбросить с себя в настоящем тягостность прошлого и гнусность будущего.
В последний миг, непонятно почему, снова мелькнуло в его мозгу что-то связанное то ли с Достоевским, то ли с каким-то текстом из лично им самим распушенного в пух и прах Священного Писания, но все это только лишь мелькнуло, и он как бы совершенно ослеп от света все быстрей и быстрей приближавшихся фар.
Если бы роскошный, новенький, черный «мерседес» одного из прилично поддатых отцов нашего экономического ренессанса не вилял сослепу да от избытка моторной мощи на мостовой, то и моментально бы вышиб он изящным своим сверкающим передком – лоб в лоб – весь дух из уличного самоубийцы.
