Гелий не до конца истребил в себе за годы служения ум и вкус, и некрасивость командно-экзальтированного, чисто совкового навязывания ближним максим любви и почитания ужасно его тогда покоробила.
А ведь он, между прочим, не то чтобы тайно, но как-то помимо своей воли симпатизировал и Отечеству, бездарно омертвленному помпезно-протезной Империей, и легендарному изгнаннику. Правда, он почитал его про себя, скорей как истинного героя нашего времени, чем как литературного гения и волшебника классического слова.
– Сядьте, пожалуйста, Мария Ивановна, на телефон и не слезайте с него, пока не дозвонитесь до «скорой». Спасибо вам всем, – сказал батюшка. – Настасья, оботри кошку да разведи ей сухого молока из порванной германской посылки. – Чувствовалось, что человеку, сказавшему это, вся болтовня порядком надоела.
– Отец Владимир, позвольте урвать у вас буквально минутку?
– Да-да, конечно, дольше – никак. Извините. Я должен быть там… с ней.
– О, она была буквально святой… мы сокрушены горем… Это счастье, что вы не отнеслись к отпеванию чистого ангела в праздничную ночь церковно-бюрократически, извините за выражение… Если в двух словах, то… нам необходимо ваше предварительное согласие… я быстро… одним словом, дело в том, что сквернословие в отечественной литературе однозначно… вас не раздражает это слово?
– Само слово не раздражает. А вот когда люди… это я на днях своими ушами слышал, поют «однозначно звенит колокольчик», то, знаете ли, обидно становится.
– Хорошо. Сквернословие со сверхочевидной скоростью становится одной из разновидностей духовного СПИДа. Просто необходимо во времена грянувшего свыше – слава Борису Николаевичу – допущения Церкви до участия в делах общества и даже государства предать анафеме хотя бы одного из наших особо распущенных бумагомарак. Они не имеют права быть православными христианами. Поучительная острастка нужна всем нам как хлеб. Кого именно предать действенной анафеме – пусть решают Владыка или Синод. На остальных скольц… склизких плюгавцев надо наложить строжайшие епитимьи, решительно никого не исповедовать и не причащать до отказа от пакостничания в контекстах. Мы уже начали собирать подписи возмущенных верующих и даже целого ряда крупных представителей научного атеизма под Меморандумом Владыке. Промедление – смерти…
Тут Гелий мгновенно вспомнил, что пару дней назад эта самая дама позвонила ему на кафедру и внятно выпалила в трубку все то же самое, добавив, что к работе над доказательным аппаратом Меморандума Владыке привлечены Послания Апостолов, а также оба Иоанна – Златоуст и Лествичник, что мощному движению за экологию бытовой речи и литязыка обеспечена поддержка самих Яковлева с Хасварднадзе, понимание Шевбулатова с Алкснисом и спонсорство Святослава Федорова, денно и нощно, око за оком достающего стране валюту. Фактически Движение может объединить левых с правыми, и этот коитус, то есть консенсус, станет краеугольным камнем обустроения, а в самое ближайшее время ожидается подпись Александра Исаевича, которую он, возможно, поставит здесь, в Москве, в подходящем для этого здании и зале, иначе все мы соскользнем знаете куда?..
Гелия разобрал тогда хохот от предвосхищения того, как он сейчас пошлет эту перестроечную инквизиторшу и махровую мракобесину фидеизма через-по-флотски куда подальше, то есть туда, куда она, чувствуется, сама бессознательно все время рвется. Но тут она сказала, что «предание анафеме хотя бы одного скользкого соловья гениталий, сиречь похабного низа, спасет нашу культуру, не говоря уж обо всей второй сигнальной системе многострадальной нации, от коммунально-барачного распада. Подумайте, Гелий Револьверович, о детях».
Он, кажется, шутливо тогда заметил, что дамы, не видящие за матом забора, производят на него лично странное впечатление, и отказался участвовать в травле почитателей диких стихий народной речи. Положил трубку и задумался, вняв совету, о детях.
Именно о них тогда задумавшись, он принял окончательное решение немедленно зачать с НН ребеночка.
«Неужели все началось со звонка этой огромной колготки, то есть апологетки анафемы, а сейчас вот кончается?» – подумал он, не без некоторого восторженного ужаса перед, так сказать, таинственной архитектоникой всего с ним происшедшего и происходящего…
– Кроме того, все мы считаем, что восстановление института анафемы, уничтоженного октябрьской катастрофой, было бы своевременным протягиванием руки нашим правоохранительным органам, – включилась в разговор вторая, низкорослая дама. – Обоюдно каленым железом, отец Владимир, давайте выжжем сквернословие из поэзии и прозы нашего культурно-религиозного пространства!
– Если Церковь предала анафеме Толстого, несмотря на его огромный международный авторитет и почти безупречную моральную чистоплотность, то грех ей было бы смотреть сквозь пальцы на то, какой слязью и гризью, то есть слизью и грязью разбавляют литературные хулиганы потоки своей порно-романической мути. Тогда другим, – Грета несколько раз железно рубанула ручищей, как бы по шейному позвонку родимой нашей матерщины, – будет непозволительно уп-пот-треб-блять…
– Извините еще раз, но это слово похоже на аббревиатуру какого-то ужасно уличного, советского учреждения. Поговорим обо всем таком и прочем в следующий раз, – сказал батюшка, вежливо и твердо прерывая разговор. – Не отходите, пожалуйста, от больного. Спасибо вам всем.
– Не забудьте, Владимир Александрович, что мы привлекли к работе над Меморандумом Послания Апостолов и обоих Иоаннов.
– Ну что вы, разве такое забывается!
– Грета, я тоже пойду к Ветке… простите, к Вете… потом сменю тебя.
40
Услышав ее имя, Гелий никак не соотнес его с ней, поскольку так вытеснил из памяти это имя, что буквально ни разу не произносил его про себя за все эти годы.
Она, ей, ее – всегда звучали в нем с интонацией смертельной обиды и горчайшего упрека в невнимании, в бездушной жесткости мгновенной реакции на то, в чем сам он едва ли мог бы быть обвинен даже на их Страшном суде.
Простенькие урны этих местоимений как бы захоронили в себе обезличенное имя единственно любимой, да и саму погибшую любовь, а невыносимая тоска Гелия превратилась постепенно в вечную, окаменевшую сердечную тяжесть – в истинное и пожизненное горе.
Поэтому, услышав ее имя, он совсем не соотнес его с ней. Правда, быстро подумал: «Ветами в те времена именовали девиц на каждом шагу и чаще, чем Марфами…» Он вообще никогда не мог представить ни лица ее, ни фигуры, ни личности. Не мог точно так же, как, скажем, встретив в подземелье метро седые, пушистые усы под чьим-то багровым алкоголическим носом или иные черты поразительного сходства с лицом родителя, никогда не мог почуять ни малейшего еканья сердца, обычно обольщающегося невероятными иллюзиями такого рода гораздо раньше подозрительного нашего ума. Кто помер – тот помер. Даже если помер в памяти.
Он скосил глаз влево, на пол, различив под столом какого-то ужасного зверька, не похожего на дитя кошачьего племени. Душа у Гелия обмерла от тоски – настолько котенок уменьшился в размерах. За пазухой, под пальто, оттаяли ледяные струпья в его выстуженной шкурке и набившийся в нее снег, но не хватило ей тепла для полной просушки. Она жалко слиплась. Глазища на востренькой, чуть ли не по-крысиному, мордочке казались неестественно большими и были безумно вытаращены от жадных усилий поскорей что-то вылакать из блюдечка. Скелетину пошатывало из стороны в сторону.
