45
Гелий с такой ясностью почувствовал вдруг предельно крайнюю близость той самой неотвратимости, что, как это ни странно, его опять отпустило, ему сразу полегчало. И не столько от самой этой ясности, сколько от полного своего, непонятно почему объявшего все его существо, внезапного согласия со всем на него надвигающимся.
И тогда зубы у него заломило от сладчайшей тоски по касательству ко всем – даже к таким мелким, как дверная ручка, – частям пространства видимой жизни, из которого его уносило сквозняком Времени, вечно дующим туда-обратно из Небытия в Бытие; и свело ему вдруг нёбо, а следом за ним гортань, словно медом гриппозного детства и каникульных, деревенских времен, – свело этой сладчайшей болью полубредящий мозг, когда случайно… случайно ли?.. разверзлась перед его душой бездна первозначения слова Не-бы-ти-е – слова, вместившего в себя само Бытие: Небо, Ты – Есть!
И тогда ниспослана ему была пытка мукой зависти ко всему, что вмещало в тот миг его око и не вмещало: к теткам и старушкам, с удовольствием пившим кипяток без заварки, как бы где-то на приветливом вокзальчике, на полпути к станции неминуемого назначения; к тусклой лампочке, висевшей над головой; к несмолкаемому бурчанию воды в бачке церковного сортира; к котенку, блаженно вытянувшему лапки около батареи; к фигуре Греты, настырно просвещавшей теток и бабок насчет восстановления института анафемы; даже к плоти всех своих одежек, живших своей жизнью как ни в чем не бывало и не собиравшихся вместе с ним истлевать, испытывал он страстную зависть; и к хрусткому звуку скромненьких леденцов, которые, балуясь кипятком, грызли тетки и старушки… да он бы все сейчас отдал за возможность стать хотя бы одним из этих леденцов бедности… даже если на то дело пошло, не самим этим леденцом, а всего лишь его кратковременным хрустом… хотя бы водой в бачке сортирном… или ножкой стула… или светом лампочки, ни одна из частичек которого, ни одна волна тут зазря не пропадают, с постоянной ласковой ясностью окатывая яблоко глазное…
Раздайся сейчас в ушах у него лукавый шепот делового предложения стать рядовым бесенышем – он, не задумываясь, взялся бы за чернейшую из всех беспросветно черных работ и размышлял бы в свободное от нее время о сущности всего безобразного, в том числе и нечистой силы, как о замечательном и на первый взгляд немыслимо парадоксальном свидетельстве наличия во Вселенной принципа наделения даром жизненного труда всего и вся, даже всего того, что вроде бы бросает дерзкий вызов самой жизни… «проявил бы себя на любой черной работе… даю слово джентльмена – проявил бы… я это слово держу, и Вам это, кстати, прекрасно известно… повышение получил бы небось… стал бы, скажем, вирусом СПИДа… чем плохо?.. Содом и Гоморру с наркоманией поражал бы… но решительно стерилизовал бы шприцы, направленные в ткани невинных младенцев и Мармеладовых Сонь сверхлегкого поведения… может, и диссертацию тиснул бы, без отрыва от производства, насчет неизбежности исторических метаморфоз и трансцензусов мирового Зла в вирусы и микробы. „Метафизика происхождения, наследования и бурной профессии болезней Человека. К актуальному вопросу о нравственном смысле новейших эпидемий“… или что-нибудь в этом же роде… Затем – шикарный банкет на „Седьмом Небе“, снова повышение… иная интересная исследовательская работа, может быть, даже простым дворником в НИИ Эволюции Творения… нельзя же, в конце-то концов, вообще ничего не делать… я чувствую рук Твоих жар, Ты держишь меня, как изделье, и прячешь…».
Он вдруг услышал около себя чьи-то рыдания. С трудом открыв глаз, увидел Грету, успокаивавшую свою подругу:
– Ну, будет, Мина, будет… будет, я тебе говорю, посмотри за этим джентльменом и за котенком, а я пойду к ней… будет…
– Ничего… ни-че-го… ни-че-го не будет… ни-че-го… ее нет, нет, нет! – выкрикивала сквозь слезы и судорожные всхлипы дама, которую звали Мина. – Почему какие-то подонки живут-поживают, а она… она…
В мозгу Гелия чей-то голос произнес вдруг услышанную им однажды на каком-то недавнем пылком митинге – это были гражданские поминки по Империи – странную фразу. Произнесена была та фраза в микрофон с такою неестественно тихой, но всепроникновенной – из-за отсутствия р-р-рокочущих согласных – громоподобностью, что смысл ее казался абсолютно твердо и ясно выраженным в одной лишь интонации произнесения.
…Даже Божество не может сделать случившееся не случившимся…
В том воздушном порыве, отнесшем стайку слов за горизонты слуха и пределы сознания, почуялось Гелию такое по-человечески понятное, откровенное и истинно трагическое сожаление словно бы самих Небес, по сравнению с которым историческая необходимость, столь почитаемая рабами истории – палачами и их жертвами, – показалась ему грязным фуфлом, выдаваемым бездушным, увы! человеческим разумом за самую могущественную из всех философских категорий и Сил, двигающих событиями и мирами… «Да-да… именно трагическое сожаление, в связи со всей этой нашей катавасией после грехопадения, и тогда я окончательно согласен… благодарю за откровенность… Со всем совсем согласен… какая там, к чертовой матери, пресловутая истнеобходимка!.. Категория… „Катька“ ты, видите ли!.. Ты даже не блядь мармеладная, извините, Грета и Мина, за выражение, не охламонина и не путана поганая! Ты есть крыса, самопорожденная практически недалеким и фактически слепым человеческим разумом!.. Вот ты кто есть, сука, а вовсе не Категория Исторической Необходимости!.. Передним и задним числом, это лишь для пожизненно красных кретинов ты являешься оправданием всего зла, величественно совершенного в истории такой человеконенавистнической падалью, как… Что, мне лично необходимо, надо было стать мразью? Нет. Я мог, как и все люди, вляпаться в нее лишь краешком ногтя большого пальца левой ноги. Да! Левой!.. вляпался бы и отер бы ноготь свой страничкой из „Коммуниста“ или „Спутника атеиста“…»
Даже Божество не может сделать случившееся не случившимся… – это в душе у Гелия растаяло эхо откровенного сожаления, которым делился как бы не с ним лично, а вообще – с Человеком тот Голос…
46
Собрав остаток сил, Гелий все же отвлекся от смысла звуков и видений. Он понял, что Грете тоже сообщилось то чувство острого горя, которое отпускает вдруг на какое-то время людей, потерявших близкого человека, а потом вновь начинает вгрызаться им в душу, словно боясь, что оно там притупится и совсем исчезнет. В этот момент нам кажется, что не горе, а сам покойник из последних сил продолжает жалобно цепляться за тех, с кем никак не может он представить себя разлученным навеки – никак… не может…
Грета, однако, взяла себя в руки и уже решительно направилась наверх, но…
В эти секунды на Гелия так снова навалилась и так терзающе выкрутила его неотвратимость всего надвигавшегося, что он – будь у него на это силы – душераздирающе заорал бы.
С него кто-то начал сдирать кожу. Было ясно, что она поспела для этого, набухла, стала тяжкой ношей, но сама не хотела отваливаться кусками, как с беспризорных домов города отваливается штукатурка.
Он метался внутри себя, уклоняясь от прикосновений распаленной изнанки кожи, и казался сам себе куском мяса, помещенным вместе с душой в адскую духовку и запекаемым там в наглухо закрытой жаровне. Палимая кожа шипела, потрескивала снаружи, издевательски-дразняще пахла кухней «Астории» и дымком несостоявшегося гаванского банкета, с загорелым молоденьким хряком на огромном блюде… подсыхала кожа, отслаивалась, и тогда кто-то ее отрывал от него большими кусками, утончающимися и свивающимися в пепельно-белые завитки в местах обрыва от бедного тела, – обрывал осторожно, мучительно медленно, как бельецо бересты с оголяемого ствола, чтобы были те свитки подлинней, потоньше, чтобы розовели на просвет под этой тусклой лампочкой, словно ладошки младенчика на солнышке или пальцы старушки, душевно оградившие свечку от разных вздорностей внешней среды.
