Гелий попытался было встать, засмущавшись своего зависимого положения и не желая утруждать дам, но понял, что нет у его тела сил даже приподняться, а душа… душа…
– Лежи, Геша, не беспокойся… ты у нас тут как в люльке… все будет хорошо… поспи… отвлекись от всего, что было… – все говорила НН и все отвечала на чьи-то поздравления с праздником. Вдруг она вскрикнула, подумав, что… тогда Гелий быстро открыл глаз, дав понять, что он еще не… мы еще… Волнение мешало ему дышать…
50
Он снова отдался тому случайному, но уже знакомому по недавним размышлениям, сладчайшему проникновению в духовную глубину слова, конечный смысл которого, на взгляд поверхностный, вроде бы самоочевиден. В данном случае это было слово «Рождество».
Гелий почувствовал вдруг, что он без каких-либо усилий разума, абсолютно без напряга воли, даже без малейшего сосредоточения души на предмете раздумий – вновь как бы постигает непостижимое.
Это было совсем как тогда в подъезде, когда приоткрылось ему в полубредовых размышлениях о свойствах памяти, что Время уносило и уносит в Потустороннее неисчислимые множества копий того, что вроде бы бесследно сгинуло в Великое Ничто, – копий существований не только Галактик, но цивилизаций, государств и буквально каждого из мириадов живых существ, возникавших на Земле и истлевавших в ней и на ней за миллиарды лет ее истории. Так что все эти бесследно вроде бы сгинувшие частности постепенно образуют – в виде собранном и сохраненном – полноту и вечность картины Целого, которая поистине была бы неполной, не сохранись в ней образа вот этой упавшей с неба снежинки, этого звука голоса доктора, этих движений НН, соотнесенных, неприметно для ее взгляда, с этим вот мгновением всей земной жизни…
Он почувствовал, что празднуется сегодня не просто очередная годовщина со Дня Рождения Того, о чьем «легендарном, возвышенном шаманстве» он натискал не один десяток «научных» статеек… «Неужели, – восторженно думал Гелий, вновь возвращаясь, помимо своей воли, к мыслям о „самом главном“, – неужели, если, конечно, я окончательно не поехал, большинство верующих не догадывается, при всей своей молитвенной настроенности и чистой любви к Богородице да к Новорожденному, что не просто День Его Рождения празднуют они сегодня? Неужели не чуют, что причащаются они сегодня – в предельно прояснительной простоте – к Тайне Времени? Неужели не замирают ликующе от явного соприсутствия в тех самых яслях, среди волхвов, волов и немногих счастливых свидетелей, под теми же самыми небесами, необычайно высветившими одну лишь звезду из всех звезд в зимней бездне над Вифлеемом, одну лишь звезду – Рождественскую… Там всегда очаг горит… и всем всегда тепла хватает… всегда клубами белыми валит из ноздрей воловьих молочный дух жизни и спасения… спасения от ужаса перед Временем… там вдох и выдох – одновременны, как одновременны Рождество, все до единой перипетии и чудеса земной жизни Спасителя, все муки Его крестные, смерть на кресте, неслышный грохот могильного камня, отваливаемого Ангелами Воскресения… все, все там одновременно… там Время лишено всех вселенских – не говоря уж о земных – качеств… качества вроде длительности или протяженности присущи лишь Времени земному… А вот в Божественном Покое… Здесь, на Земле, как просечь куцему моему разуму сущность Троицы, да к тому же согласиться с тем, в высшей степени невероятным с точки зрения здравого смысла обстоятельством, что Три Единосущные Ипостаси в Ней, в Троице, неслиянны и нераздельны – одновременно?.. А там все обстоит именно так, но, главное, мне это ясно в сей миг как дважды два… мне даже смысл Страшного суда ясен… всегда к нему готов… полностью согласен с тем, что из всего, хранящегося в Вечности, из образа каждой грешной человеческой жизни, особенно из моей, точно так же как из нашей истории, будет низринуто в какую-нибудь сливную черную дыру все лишнее и мерзопакостное… вероятно, именно таким простым образом Красота спасет Мир…»
Гелий забылся. Ничто в те минуты, кроме смерти, не могло бы оторвать его от захваченности странным, разрешающим всю абсурдность существования, чувством освобождения от сил длительности и протяженности всемогущего Времени. Он шептал почти недвижными губами: «Моисей всегда выводит евреев из Египта… Будда всегда скармливает себя голодной тигрице… сегодня, как всегда, Рождество… Его Рождество…»
Гелий шевельнул рукой. НН, заметив это, взяла ее в свою руку. Он сжал ее, надеясь на понимание движения души, почти уже не имевшей сил для одухотворенной связной речи.
– Геша, живи… не то я не прощу себе той своей тупости… не прощу… живи, то есть прости… простишь?
Он притянул ее руку к своим вспухшим холодным губам. Потом слабо отпустил.
51
Несколько женщин вместе со священником и доктором, схватившись за воротник, полы, края и лацканы пальто, неумело несли распластанного на нем Гелия. Он действительно покачивался, как в люльке, немного перекатываясь то влево, то вправо, сначала головой вверх, а потом – вниз, когда спускались по ступенькам паперти к машине.
Убаюканный движением и заботой о себе живых людей, он уже мягко проваливался куда-то, как вдруг вспомнил – заволновался, что его ночного приятеля нет рядом. НН снова приблизила ухо к его губам, смогла разобрать просьбу и постаралась отвлечь Гелия от беспокойства за судьбу котенка.
Это счастливо помершее во сне существо не смогло, должно быть, пережить душевного потрясения. Ясно было и НН, и Грете, и Мине, и старушкам с батюшкой, что потрясение это было вызвано счастьем совершенно неожиданного участия человека в судьбе котенка, родственной близостью и теплотой живого тела, помещенностью в приют защиты от стихий и, конечно, случайной сытостью, тоска по которой чуть ли не с первого же дня рождения успела довести инстинкт самосохранения этой крохи до крайнего уныния и безумной отваги. Хотя, вполне возможно, все это счастье и вся эта радость, свалившиеся с московских холодных, завьюженных, угрюмых небес, показались замученному жизнью котенку чудесным сном, и он снова заснул так, чтобы заодно никогда уж больше не просыпаться.
Гелий успокоился, вполне доверившись словам НН, и вновь поразился той отвратительности, с которой его разум – натренированный, кстати, издавна им самим, но, разумеется, не без помощи зелененькой мрази – упрямо превращал в проблему бесконечного бухгалтерского выбора, скажем, любовь к НН, не раз открывавшуюся его душе с очевидной ясностью, обещавшую пожизненную страсть и радость освобождения от суетной тоски бессмысленного времяпрепровождения… «а ты все гадал, все гадал: люблю, собственно, или не люблю?.. жениться или, мягко говоря, продолжать захаживать с безответственной охапкой мимоз и сувенирчиками из Парижей?.. думал: а вдруг развал, тоска разводная, раздел имущества?.. да загвоздись оно в доску и пропади пропадом!.. какое имущество?.. кому оно нужно?.. душа моя, прости ты меня за все изгиляния над тобой и за все унижения… прости, а потом… в сущности и в конечном счете никого и ничего не осталось у меня, кроме тебя…».
Потом он понял, что находится в ее машине, и его кольнула обида, что НН буквально ни разу за годы знакомства не откровенничала с ним ни о делах, ни о мелких мытарствах общего адского быта, ни о последней покупке, скажем, вот этой машины, ни о выгодном – с прелестным, оказывается, прицелом на материнство – обмене квартиры с Зеленковым проклятым… «впрочем, при чем тут физик-теоретик?.. ни разу, надо же, не намекнула ни словом, ни жестом, ни косорылием капризным, ни лобовой атакой настроения или истерической сменой его на то, что следует внести определенность в отношения и радоваться… радоваться… ясно же, что нравимся мы друг другу… ни разу… вот гордыня разномастных предков… вот нрав… вот злодейски тайная песня натуры… люблю… люблю… люблю… бешено обожаю и уважаю, но я-то, конечно, невероятное говно и мразь…».
