Взгляд мой привлек проблеск зеленоватого света – неяркого, едва различимого в темноте. Под низкими сводами просторного, извилистого подземелья волной прокатился ропот множества голосов. Иона зашуршал, завозился, поднимаясь на ноги. Я вскочил тоже, но, стоило мне встать, был ослеплен голубой вспышкой. Такой сильной боли я не испытывал еще никогда: казалось, с лица начисто содрана и кожа, и плоть. Если бы не стена, мне бы, пожалуй, не удалось устоять на ногах.
В отдалении вновь вспыхнул голубой свет. Кто-то из женщин пронзительно вскрикнул.
Иона разразился руганью – по крайней мере, если судить по тону, так как язык этот оказался мне незнаком – и с громким топотом сорвался с места. В новой вспышке я узнал искру наподобие молний, которые видел в тот день, когда вместе с мастером Гюрло и Рохом подверг Теклу пытке «Революционером». Несомненно, Иона, как и я, закричал, но к этому времени в подземелье поднялся такой гам, что различить в общем шуме его голос мне не удалось.
Зеленоватые отсветы сделались ярче, и вскоре я, наполовину парализованный болью, скованный страхом, подобного коему не испытывал еще никогда, увидел, как они сливаются в чудовищной величины лицо, уставившееся на меня блюдцами глаз и тут же угасшее, исчезнувшее во мраке.
Внушенного этим зрелищем ужаса перу моему не передать ни за что, если бы даже я, точно раб, трудился над этой частью повествования до скончания века. К мучительной боли прибавился страх ослепнуть, хотя по сути дела мы и без того были все равно что слепы. В подземелье царила тьма, а зажечь свечу или хотя бы ударить кресалом о кремень и высечь искру на трут никто из нас не мог. Повсюду вокруг кричали, рыдали, молились. В какой-то момент сквозь это дикое многоголосье отчетливо прорезался звонкий девичий смех, но и он почти сразу утих.
XVI
Иона
Алчущий света, точно изголодавшийся – мяса, я наконец рискнул извлечь из сапога Коготь… хотя, возможно, вернее будет сказать, что это Коготь подтолкнул меня к риску: пальцы словно сами собой скользнули за голенище и крепко стиснули камень.
Боль тут же унялась, все вокруг залило лазоревым светом. Шум усилился вдвое: увидев сияние, несчастные обитатели подземелья перепугались новой жути, обрушившейся на их головы неизвестно откуда. Я снова спрятал камень в сапог, а когда его свет полностью скрылся из виду, принялся шарить вокруг в поисках Ионы.
Сознания он, вопреки моим предположениям, не потерял – корчился на полу, шагах в двадцати от того места, где мы устроились отдыхать. Я перенес его в наш закуток (причем Иона показался мне на удивление легким) и, прикрыв нас обоих плащом, коснулся Когтем его лба.
В скором времени он сумел сесть. Я, раз уж напасть, постигшая нас в подземелье, миновала, велел ему отдохнуть.
– Нужно компрессоры запитать, пока воздух вконец не испортился, – встрепенувшись, пробормотал он.
– Все в порядке, Иона. Все в порядке, – заверил его я, сам себя за то ненавидя, но говоря с ним, будто с самым маленьким из учеников, в точности так же, как многие годы назад говорил со мной мастер Мальрубий.
На запястье моем сомкнулось что-то холодное, твердое, однако движущееся, словно живое. Схватившись за странный предмет, я обнаружил, что это стальная рука Ионы, а спустя еще миг понял: он ищет ощупью мою ладонь.
– Тяжесть чувствую! – Голос Ионы звучал все громче и громче. – Но, может, дело только в огнях?
С этим он отвернулся. Из темноты донесся лязг и скрежет стальных пальцев о камень, и Иона заговорил сам с собой на каком-то незнакомом мне носовом, с преобладанием односложных слов языке.
Набравшись храбрости, я вновь вынул из-за голенища Коготь и еще раз коснулся им его лба. Мерцал самоцвет тускло, как и в тот раз, когда мы впервые рассматривали его тем вечером, и легче Ионе не стало, однако со временем мне удалось успокоить его. Наконец, спустя долгое время после того, как остальные заключенные угомонились, мы улеглись спать.
Когда я проснулся, над головой снова горели неяркие светильники, но мне отчего-то казалось, что снаружи еще ночь – в крайнем случае самое начало утра.
Лежавший рядом со мной Иона все еще спал. В его рубашке зияла длинная прореха, и я смог разглядеть, где его опалило голубым пламенем. Вспомнив обезьяночеловека с отрубленной кистью руки, я огляделся, удостоверился, что нас никто не видит, и провел вдоль ожога Когтем.
На свету камень засиял, заискрился намного ярче, чем накануне вечером, и черный шрам… нет, не исчез, но сделался заметно уже, а воспаление по краям его пошло на убыль. Чтобы добраться до нижнего конца раны, я слегка приподнял ткань рубашки, а сунув руку в прореху, услышал едва уловимый звон – звон самоцвета о металл. Сдвинув ткань еще дальше в сторону, я обнаружил, что под нею кожа друга заканчивается – разом, словно трава вокруг крупного валуна, – уступая место блестящему серебру.
Первым делом мне подумалось, что это доспех, но вскоре я понял, что ошибаюсь. Это был металл, заменяющий часть тела, подобно металлическому протезу, заменявшему Ионе кисть правой руки. Насколько далеко он тянется вниз, я разглядеть не смог, а ощупывать ноги, опасаясь разбудить Иону, не решился.
Вновь спрятав Коготь в сапог, я поднялся на ноги и, дабы поразмыслить пару минут в одиночестве, отошел от Ионы к середине подземелья. Каким бы странным ни казалось оно накануне, пока все бодрствовали и занимались делами, сейчас это подземелье – убогое, сплошь в беспорядочных углах, нишах да выступах, словно бы сплюснутое под тяжестью низкого потолка – производило еще более странное впечатление. В надежде, что моцион, как это нередко случается, прибавит бодрости не только телу, но и уму, я принялся мерить помещение шагами вдоль и поперек, стараясь ступать потише, чтобы не потревожить спящих.
Не успев сделать и сорока шагов, я увидел на полу нечто казавшееся поразительно неуместным среди множества людей в обносках и засаленных, обшитых грубым холстом тюфяков. То была женская шаль, скроенная из какой-то плотной, глянцевито блестящей ткани оттенка спелого персика. Аромат, исходивший от моей находки, не поддается описанию вовсе: непохожий на запах любого из фруктов или цветов, растущих на Урд, он, однако ж, был очень и очень приятен.
Но, стоило мне свернуть превосходную шаль, чтоб спрятать ее в ташку, за спиной зазвенел детский голосок:
– К несчастью это. Просто ужас к какому. Ты разве не знаешь?
Обернувшись и опустив взгляд, я обнаружил позади девочку с блестящими полночно-темными глазами, казавшимися слишком большими для ее бледного личика.
– Что именно, госпожа? Что именно к несчастью?
– Брать себе, что найдешь на полу. За потерянным после приходят. А отчего ты одет в черное?
– Это цвет сажи, тот, что чернее черного. Протяни сюда руку, я тебе покажу. Видишь, ладонь будто бы исчезает, когда я прикрываю ее краем плаща?
Крохотная и все же казавшаяся слишком большой для этаких хрупких плеч головка девочки склонилась в серьезном кивке.
