– Мне нужен кто-нибудь… кто отпугнет тех, с кем мне не хочется разговаривать. То есть всех этих балаганщиков и фигляров. Пока тебя не было, со мной никто, кроме Доркас, гулять не соглашался, а Доркас никто не боится. Не мог бы ты обнажить меч и нести его на плече?
Я так и сделал.
– Кому я не улыбнусь, тех отпугивай. Понимаешь?
Трава под каштанами оказалась гораздо выше, чем в естественном амфитеатре, но много мягче папоротников; дорожка, усыпанная кварцевым щебнем, искрилась, как золото.
– Если бы только меня увидел Автарх! Он непременно меня возжелает. Как по-твоему, придет он смотреть нашу пьесу?
Дабы доставить ей удовольствие, я кивнул, но добавил:
– Я слышал, он не слишком нуждается в женщинах, даже в самых прекрасных, если речь не о советницах, шпионках или девах-щитоносицах.
Иолента, остановилась и, повернувшись ко мне, улыбнулась.
– В том все и дело, разве не понимаешь? Я могу внушить желание всякому, и потому он, Автарх-Самодержец, чьи грезы для нас явь, а память – наша история, тоже меня возжелает, есть в нем мужская сила или же нет. Вот ты же хотел других женщин, кроме меня, не так ли? Хотел – настолько, что… ну просто страсть, как?
Я признался, что да.
– И потому думаешь, будто желаешь меня точно так же, как хотел их. – С этим Иолента двинулась дальше, как обычно слегка прихрамывая, однако собственный аргумент ненадолго придал ей сил. – Однако при виде меня у любого мужчины кое-что наливается твердостью, а у любой женщины кое-где начинается зуд. Женщины, сроду не любившие женщин, желают моей любви – об этом тебе известно? Одни и те же приходят на наши представления снова и снова, шлют мне угощения с собственного стола, и цветы, и шарфы, и шали, и расшитые носовые платки, прилагая к ним… о, такие сестринские, материнские записки! Любая из них готова защитить, уберечь меня и от нашего доктора, и от его великана, и от собственного мужа, сыновей и соседей… а уж мужчины! Порой Бальдандерсу приходится швырять их в реку.
Я спросил, не хрома ли она, и, миновав рощу каштанов, огляделся в поисках какой-нибудь повозки, но ничего подходящего поблизости не оказалось.
– Бедра стерты, и от этого больно ходить. У меня есть для них мазь – помогает немного, а один из поклонников подарил мне ослицу для езды верхом, но где она сейчас пасется, даже не представляю. Знаешь, вправду удобно мне только в то время, когда ноги можно держать раздвинутыми.
– Я могу тебя понести.
Иолента вновь обнажила в улыбке безупречные зубы.
– И нам обоим это было бы в радость, не так ли? Вот только, боюсь, со стороны будет выглядеть не слишком прилично. Нет уж, пойду лучше сама. Надеюсь, далеко идти не понадобится. Да и не пойду я далеко, что б ни случилось. Все равно, кроме лицедеев, вокруг никого. Наверное, важные особы спят допоздна, набираясь сил перед ночными гуляньями. Мне и самой необходимо хотя бы четыре стражи поспать, прежде чем взяться за дело.
Услышав неподалеку журчание воды среди камней и не обнаружив поблизости ничего более примечательного, я направился на звук. Миновав живую изгородь из кустов боярышника, усеянную множеством белых цветов и оттого издали казавшуюся неодолимой преградой, мы увидели за ней речушку шириною не более улицы. По течению плыли лебеди, неподвижные, точно скульптуры из льда. На берегу возвышалась беседка, а рядом с нею покачивались на воде три лодки в виде огромных цветков ненюфаров. Изнутри они были устланы невероятно плотным, прочным глазетом, а спустившись в одну, я обнаружил, что от обивки исходит густой аромат пряностей.
– Чудесно, – сказала Иолента. – Дворцовые слуги ведь не будут против, если мы одну позаимствуем? А если и будут, меня отведут к кому-нибудь важному, совсем как в нашей пьесе, а он, увидев меня, ни за что не пожелает со мною расстаться. Я устрою так, чтобы при мне оставили и доктора Талоса, и тебя, если хочешь. Для тебя здесь занятие непременно найдется.
Я ответил, что долг велит мне продолжать путь на север, и, приобняв Иоленту за талию, столь же стройную, как у Доркас, поднял ее на борт. Оказавшись в лодке, она немедля улеглась на подушки, а неземной красоты личико укрыла в тени «лепестков». При виде этого мне тут же вспомнилась Агия, смеявшаяся в лицо солнцу, в то время как мы с нею спускались по Адамнианской Лестнице, и хваставшая широкополой шляпой, которой обзаведется на будущий год. Нет, Агия не располагала ни одной из свойственных Иоленте черт: ростом она вряд ли превосходила Доркас, в бедрах была чрезмерно широка, грудь ее в сравнении с пышными формами Иоленты показалась бы весьма скромной, а удлиненные, чуть раскосые карие глаза и выдающиеся скулы выражали скорее хитроумие и целеустремленность, чем покорность и страсть. Тем не менее если кто из них и вызывал во мне здоровое возбуждение, то именно Агия. В смехе ее, если она смеялась, зачастую слышались нотки презрения, но зато смех этот был настоящим, искренним. От Агии так и веяло внутренним жаром, а Иолента страстно желала лишь одного – внушать желание, и потому мне хотелось не утешить ее в одиночестве, как хотелось утешить Валерию, не отыскать подходящих выражений для признания в мучительной любви вроде той, какой я любил Теклу, не оберегать ее, подобно Доркас, но унизить ее, покарать, лишить всякого самодовольства, довести до слез, вырвать волосы без остатка, примерно как опаляют волосы на теле мертвого, чтоб причинить муки оставившему его духу. Хвалившаяся, будто превращает женщин в трибад, из меня Иолента едва не сделала альгофила.
– Это мое последнее представление, я знаю. Чувствую. Среди публики наверняка найдется кто-нибудь…
Тут она, зевнув, потянулась всем телом. Казалось, облегающий лиф ее платья ни за что не выдержит этакого напряжения, лопнет, и я, нисколько не сомневаясь в этом, отвел взгляд в сторону, а когда вновь повернулся к ней, Иолента мирно спала.
За кормой лодки покачивалось в воде изящное весло. Подняв его и сделав пару гребков, я обнаружил, что, несмотря на округлую форму верхней, надводной части корпуса, под днищем имеется киль. Течение на середине речушки оказалось достаточно сильным, чтобы мне оставалось только рулить нашим судном, плавно, неспешно огибавшим излучину за излучиной. Подобно тому, как я, сопровождаемый слугой в одеяниях с капюшоном, оставаясь для всех вокруг невидимкой, шел мимо множества комнат, ниш и галерей потайными коридорами Второй Обители, в эти минуты мы со спящей Иолентой бесшумно, без малейших усилий, не замечаемые почти никем, плыли куда-то вдаль, оставляя позади лигу за лигой. Пары, лежавшие на мягкой траве у подножья деревьев либо устроившиеся в более рафинированном уюте садовых беседок, очевидно, считали нашу лодку не более чем украшением, пущенным по реке исключительно для услаждения их взоров, а видя мою голову над изогнутыми лепестками, полагали, что мы целиком поглощены собственными делами. Философствующие одиночки медитировали, устроившись на буколически примитивных скамьях, а в клеристориях и арбориях шли своим чередом празднества – и вовсе не всегда эротического толка.
Мало-помалу сон Иоленты начал меня раздражать. Бросив весло, я присел на подушки с ней рядом. Во сне лицо ее исполнилось пусть и искусственной, но чистоты, которой я ни разу не замечал за нею во время бодрствования. Стоило поцеловать ее, и ее глаза, даже не приоткрывшиеся, сделались удивительно похожи на продолговатые глаза Агии, а золотистые с рыжиной волосы словно бы изменили цвет на темно-русый. Тогда я расстегнул ее платье. Казалось, она одурманена каким-то снотворным снадобьем в груде подушек или просто утомлена долгой пешей прогулкой под открытым небом и бременем необычайно, чрезмерно пышного тела. Освобожденные от одежды груди немногим уступали в размерах ее собственной голове, а между широких, округлых бедер словно бы угнездился цыпленок, только что вылупившийся из яйца.
