Мне тут же вспомнилось, как на меня возлагали маску.
– К примеру, святой Катарине в час ее казни?
– Не только. Некоторые легенды еще мрачнее.
– Расскажи.
– Когда-то я их боялась, – ответила Доркас, – а теперь даже не помню. А в той коричневой книге, что ты всюду носишь с собой, о нем не упоминается?
Вынув из ташки книгу, я обнаружил, что так и есть, а после – на ходу ведь с удобством не почитаешь – спрятал ее обратно, а про себя решил прочесть этот раздел, когда нам придется остановиться на ночлег – благо дожидаться привала оставалось недолго.
XXVII
К Траксу
Тропинка тянулась сквозь хворый, гибнущий лес до самых сумерек. Спустя стражу после заката, мы вышли к берегу реки куда у`же и быстротечнее Гьёлля. На том берегу ее, в свете луны, виднелись обширные поля тростника, колышущегося волнами на ночном ветерке. Иолента уже давненько хныкала от усталости, и мы с Доркас согласились остановиться на отдых. Рубить отточенным клинком «Терминус Эст» толстые сучья лесных деревьев я не рискнул бы ни за какие блага, и потому с дровами для костра в лесу дела обстояли неважно: упавшие ветки, попадавшиеся нам под ноги, изрядно отсырели, прогнили, как губка, а вот берег реки порадовал нас обильными россыпями узловатого, легкого, твердого и сухого плавника.
Наломав солидную кучу хвороста, мы разложили костер, и тут я вспомнил, что при мне нет больше огнива, оставшегося у Автарха – который наверняка (я в этом ни минуты не сомневался) был и тем самым «высокопоставленным слугой Обители Абсолюта», расплатившимся с доктором Талосом не одной горстью хризосов. Однако среди невеликой поклажи Доркас нашелся и кремень, и кресало, и трут, и вскоре мы уютно расположились у жаркого, ревущего пламени. Иолента опасалась диких зверей, как ни старался я объяснить, что дворцовая стража вряд ли позволит каким-либо опасным хищникам обитать в лесу, примыкающем к садам Обители Абсолюта. Ради ее спокойствия пришлось сунуть три толстых ветки в огонь только одним концом, чтоб, если возникнет надобность, выхватить их из костра и отогнать прочь любого страшного зверя.
Но страшные звери не появлялись, а москитов отпугивал дым костра, и мы, улегшись на спины, любовались пляской кружащихся в воздухе искр. Время от времени далеко в вышине вспыхивали огни проносящихся над нами флайеров, на минуту-другую озарявшие небосвод призрачным светом фальшивой зари: то министры и генералы Автарха возвращались в Обитель Абсолюта либо летели из дворца на войну. Мы с Доркас принялись строить догадки, о чем они могут думать, взглянув вниз и всего лишь на миг, прежде чем умчаться за горизонт, увидев во тьме нашу алую звездочку, и сошлись на том, что летящие наверняка размышляют о нас точно так же, как мы о них: кто, дескать, таковы, куда идут, для чего? После Доркас спела мне песню – песню о девушке, что в разгаре весны бродит по роще, тоскуя о прошлогодних друзьях, опавших листьях.
Иолента устроилась между костром и рекой – наверное, там ей было спокойнее. Мы с Доркас расположились напротив, по другую сторону от костра, и не только затем, чтоб по возможности спрятаться от нее: Доркас созналась, что ей крайне неприятен вид и шум струящейся мимо темной холодной воды.
– Будто червь, – сказала она. – Будто огромный эбеновый змей. Сейчас он не голоден, но знает, где мы, и когда-нибудь нас сожрет. Ты, Севериан, змей боишься?
Текла боялась, и я, почувствовав тень ее встрепенувшихся в памяти страхов, кивнул.
– Я слышала, в жарких лесах севера живет Автарх Всех Змей, Уроборос, брат Абайи, а охотники, набредающие на его нору, думают, что отыскали подземный ход, ведущий под дно морское, спускаются вниз и, ничего не подозревая, попадают прямиком к нему в пасть, в глотку. Спускаются и умирают, еще полагая себя живыми. Хотя другие говорят, будто Уроборос – всего-навсего огромная река, возвращающаяся к собственному истоку, или само море, пожирающее собственное начало.
Пересказывая все это, Доркас придвинулась ближе, и я, почувствовав ее желание, потянулся к ней, хотя вовсе не был уверен, что Иолента по ту сторону костра уже спит. Напротив, время от времени она шевелилась, и в это время – из-за полноты бедер, тонкой талии и пышных волнистых волос – казалась извивающейся, подобно змее. Однако Доркас подняла голову, повернула ко мне небольшое, исполненное трагической чистоты лицо, придвинулась еще ближе, и я, целуя ее, почувствовал, как она трепещет от страсти всем телом.
– Я так замерзла, – прошептала она.
Из одежды на Доркас не оказалось ни лоскутка, хотя как она раздевалась, я не заметил. Стоило мне укутать ее плащом, кожа Доркас – как и моя – словно бы вспыхнула, разогретая жаром костра. Тонкие пальцы скользнули мне под одежду, лаская, гладя…
– Какой хороший. Гладкий какой, – сказала она, а после (хотя делили ложе мы не впервые), добавила, наивно, будто дитя: – А я не слишком маленькая?
Когда я проснулся, луна (как трудно было поверить, что та же самая луна освещала мне путь в садах Обители Абсолюта!) почти скрылась за поднимавшимся кверху западным горизонтом. Озаренная ее изумрудным светом, рябь на речной воде отбрасывала черные тени под стать штормовым волнам.
Меня охватила странное, беспричинное беспокойство. Страх Иоленты перед хищными зверями отчего-то уже не казался столь же глупым, как прежде. Поднявшись, убедившись, что и она, и Доркас живы-здоровы, и набрав еще хвороста для угасающего костра, я вспомнил о нотулах – Иона ведь говорил, что их нередко выпускают на охоту по ночам, – и о твари в аванзале. Над головой парили ночные птицы – не только совы, во множестве гнездившиеся в руинах башен Цитадели, с приметными круглыми головами и короткими, однако широкими, беззвучно рассекающими воздух крыльями, но и птицы других видов, с двухконечными и даже трехконечными хвостами, стремительно, полого снижаясь, с трескучим щебетом скользившие по-над водой. Порой с дерева на дерево перепархивали мотыльки, намного превосходившие величиной любых бабочек, которых мне когда-либо доводилось видеть. В длину их узорчатые крылья не уступали руке человека, и переговаривались они меж собою совсем как люди, только невероятно высокими, едва уловимыми ухом голосами.
Расшуровав огонь, я убедился, что меч мой на месте, некоторое время полюбовался невинной безмятежностью на лице Доркас, огромными, нежными ресницами, сомкнутыми во сне, а после снова улегся к костру и, провожая взглядом странствующих от созвездия к созвездию птиц, вошел в мир воспоминаний, что, как ни приятны они, как ни горьки, ни на минуту не закрывает для меня границ.
Вспомнить я стремился то самое празднование Дня святой Катарины, год спустя после того, как мне выпало стать капитаном учеников, однако картины приготовления к пиршеству почти сразу смешались с целым роем других – незваных, непрошеных образов. Вот я на кухне, поднес к губам кружку краденого вина, но кружка превратилась в женскую грудь, сочащуюся теплым молоком. Материнская грудь, не иначе! Наконец-то, после стольких бесплодных стараний, мне удалось дотянуться до этого воспоминания, и я едва сдержал рвущийся наружу восторг (ведь он мог стереть, прогнать образ прочь). Руки сами собой потянулись к матери. Ах, если б я только смог, подняв глаза, взглянуть ей в лицо – в лицо матери, это уж наверняка, ведь приемыши гильдии палачей не знают кормящей груди. Тогда вон то, серое, на краю поля зрения – это металл стены ее камеры. Вскоре ее уведут, и кричать ей на столешнице «Аппарата», либо задыхаться в объятиях «Ожерелья Аллоуина»… и как ни старался я удержать ее образ, запечатлеть этот момент в памяти, чтоб возвращаться к нему, когда захочу, воспоминания о матери померкли, рассеялись, словно туман на усилившемся ветру.
