Должно быть, тогда я вправду был очень мал: чтоб дотянуться до дверного молотка, пришлось подпрыгнуть. Шлепок тонких подошв башмаков о порядком истертый камень крыльца Башни Ведьм жив в моей памяти по сей день.
– Чего тебе?
Лицо выглянувшей из-за приотворившейся двери ведьмы возникло прямо перед глазами – разве что самую малость повыше. Одно из тех, выделяющихся особым своеобразием среди сотен тысяч лиц, которые мне когда-либо доводилось видеть, оно разом наводило на мысли о красоте и болезненности. Ведьма, которой принадлежало лицо, показалась мне древней старухой; лет двадцати от роду, а то и младше, она была невысока ростом и при том ходила, согнувшись, словно под конец долгой-долгой жизни. Миловидное, бескровное лицо ее вполне могло оказаться костяной маской, вышедшей из-под резца искусного ваятеля.
Не проронив ни слова, я показал ей письмо.
– Идем со мной, – велела она.
Именно этих слов я и боялся, и, прозвучав, они показались мне столь же неизбежными, как смена времен года.
Переступив порог, я вошел в башню, совсем непохожую на нашу. Наша, сооруженная из металлических плит, пригнанных так плотно, что за бессчетные сотни лет они, прикипев друг к дружке, срослись в единое целое, подавляла непроницаемостью, неприступностью, а на нижних ее этажах царила жаркая сырость. В Башне Ведьм прочным не выглядело ничто, и чаще всего внешнее впечатление вполне соответствовало действительности. Много позднее мастер Палемон объяснил мне, что эта башня гораздо древнее большинства прочих частей Цитадели, и во время ее постройки конструкция башен, по сути, являла собою имитацию человеческой физиологии, выполненную из неживых материалов – иными словами, стальные каркасы, костяки, обшитые «плотью» из куда менее прочных субстанций. Многие сотни лет каркас башни ржавел, распадался, и ныне постройка, которой он некогда придавал прочность, держится лишь потому, что с тех пор ее временами чинили, подлатывали по частям. Огромные залы отделяли один от другого стены немногим толще занавесей; полы, куда ни взгляни, покоробились, лестницы покосились, а перила и ограждения, казалось, готовы были остаться в ладони, стоит только за них ухватиться. Вдоль стен тянулась вязь мудреных гностических орнаментов, начертанных белым, зеленым и пурпурным мелом, однако мебели в башне почти не имелось, а холод стоял будто еще сильней, чем снаружи.
После подъема на полдюжины лестничных пролетов и еще по лесенке вроде трапа, связанной из неокоренных тонких стволов какого-то ароматного дерева, меня подвели к старухе, сидевшей в единственном на всю башню кресле (других я нигде не заметил), глядя сквозь нечто вроде стеклянной столешницы на нечто вроде рукотворного ландшафта, населенного безволосыми, мелкими, всяк на свой лад изувеченными зверьками. Я передал ей письмо, после чего был уведен прочь, но перед тем она, повернувшись ко мне, смерила меня взглядом, и лицо ее, подобно лицу «юной старухи», что привела меня к ней, разумеется, отпечаталось в моей памяти навсегда.
Упоминаю я обо всем этом, так как, едва уложил Иоленту на черепицу возле огня, мне показалось, будто женщины, жмущиеся к костерку, и есть те самые ведьмы. Конечно же, быть этого никак не могло: старуха, которой я относил письмо, скорее всего, давным-давно умерла, а женщина помоложе если и дожила до того дня, должна была измениться до неузнаваемости, как и я сам. Однако обращенные ко мне лица я помнил, помнил прекрасно. Быть может, ведьм на весь мир всего две, и, умирая, обе они вновь и вновь возрождаются к жизни?
– Что с ней стряслось? – спросила женщина помоложе.
Мы с Доркас, как смогли, объяснили, в чем дело. Задолго до завершения нашей истории старуха, уложив голову Иоленты к себе на колени, влила ей в горло немного вина из глиняной бутыли.
– Будь оно крепким, пожалуй, пошло бы только во вред, – пояснила она, – но на три четверти разбавленное чистой водой… Что ж, раз уж видеть ее смерти вы не желаете, ваше счастье, что волей случая на нас набрели. Хотя повезло ли и ей, сказать не берусь.
Я поблагодарил ее и спросил, куда подевался третий (или третья) из их компании.
Старуха, вздохнув, смерила меня долгим взглядом и вновь повернулась к Иоленте.
– Нас здесь только двое, – ответила женщина помоложе. – А ты видел троих?
– Да, и вполне отчетливо, освещенных костром. Твоя бабка – если, конечно, не ошибаюсь, – оглянулась и заговорила со мной. А ты и еще кто-то подняли головы и снова склонились к костру.
– Она – кумеянка.
Слово это я прежде слышал, но не сумел сразу вспомнить где и не нашел в выражении лица женщины помоложе, неподвижного, точно лик ореады с картины, ни единой подсказки.
– Ясновидица, – подсказала Доркас. – А ты кто такова?
– Ее причетница, а зовут меня Меррин. Возможно, то, что вы – вас ведь трое – увидели у костра нас втроем, тогда как мы, коих на самом деле здесь две, тоже вначале увидели только двоих из вас, многое значит.
С этим она вопрошающе взглянула на кумеянку, будто бы ожидая от нее подтверждения собственной правоты, и, будто бы получив таковое (хотя я не заметил, чтоб они обменялись хоть взглядом), вновь повернулась к нам.
– Но я твердо уверен, что видел здесь, у костра кого-то третьего, гораздо выше любой из вас ростом и заметно шире в плечах, – возразил я.
– Сегодня весьма, весьма странный вечер, а в мире есть существа, летающие верхом на токах ночного ветра, и порой им бывает угодно принимать человеческий облик. Вопрос лишь, чего ради подобная сила пожелала показаться тебе на глаза.
Ее темные глаза и безмятежное лицо выглядели весьма впечатляюще, и я, пожалуй, мог бы поверить ей, если б не Доркас, едва уловимым наклоном головы в сторону показавшая, что третий член компании, собравшейся у костра, мог скрыться от нас на противоположном скате крыши, спрятавшись за коньком.
– Может, и выживет, – сказала кумеянка, не отводя глаз от лица Иоленты. – Может, и выживет, хотя сама того не желает.
– Ее счастье, что при вас оказалось так много вина, хотя вас всего двое, – заметил я.
Однако старуха не клюнула на наживку, а лишь ответила:
– Да, в самом деле, счастье. И для тебя, и, может быть, даже для нее.
Меррин, нащупав поблизости хворостину, поворошила ею угли в костре.
– Смерти не существует, – объявила она.
Я коротко, негромко рассмеялся – в основном, наверное, потому, что уже не так опасался за Иоленту.
– Мои собратья по ремеслу полагают иначе.
– Твои собратья по ремеслу ошибаются.
– Доктор? – пролепетала Иолента, впервые с самого утра подав голос.
– Врачи тебе сейчас ни к чему, – сказала ей Меррин. – Рядом есть кое-кто куда лучше.
– Она возлюбленного зовет, – буркнула кумеянка.
– То есть не этого человека в одежде цвета сажи, мать? Я сразу подумала, что для нее он слишком уж простоват.
