Да, я выжил, хотя должен был умереть. Собственная жизнь показалась мне наваждением. Сунув руку за пазуху, я осторожно ощупал грудь и нашел нечто наподобие свежего шрама, но ранка не кровоточила и совсем не болела.
– Значит, укол листа не смертелен, – сказал я. – Вот и все.
– Но ведь Агия говорила…
– Слишком многое из того, что она говорила, оказалось ложью.
Мы взошли на покатый холмик, залитый зеленым лунным светом. Впереди высилась черная полоса Стены, казавшейся, подобно горам издали, куда ближе, чем на самом деле. Огни Несса позади нас сияли, словно фальшивый закат, мало-помалу угасая с наступлением ночи. Я остановился на вершине холма, чтобы полюбоваться ими, и Доркас взяла меня за руку.
– Так много домов… Сколько же в городе жителей?
– Никто не знает.
– И всех их мы оставим позади… Севериан, а Тракс – это далеко?
– Да, я уже говорил. У первого порога. Я ведь не зову тебя идти со мной, ты это знаешь.
– Однако мне хочется. Но… Севериан, что, если я когда-нибудь потом захочу вернуться? Ты отпустишь меня?
– Идти назад одной будет опасно, – ответил я, – поэтому, наверное, попытаюсь отговорить. Но связывать и запирать не стану, если ты это имеешь в виду.
– Ты говорил, что сделал копию записки, которую кто-то прислал мне в харчевне – помнишь? Но так и не показал. Покажи сейчас.
– Я в точности передал тебе, что там говорилось, а записка ведь не настоящая. Ту Агия выбросила. Наверное, думала, что кто-то – быть может, Хильдегрин – пытается предостеречь меня.
С этими словами я открыл ташку. Нащупав записку, пальцы мои наткнулись на что-то еще – холодное, странной формы.
– Что там? – спросила Доркас, увидев выражение моего лица.
Я вытащил странный предмет. Был он лишь самую малость больше и толще орихалька. Холодный материал, из коего он состоял, сверкнул в лунном луче звездой. Казалось, в руке у меня – маяк, видимый всему городу, и я, сунув вещицу обратно, поспешил опустить клапан ташки.
Доркас стиснула мое запястье так, словно пальцы ее превратились в не по мерке тесный браслет из золота и слоновой кости.
– Что это? – прошептала она.
Я помотал головой, надеясь, что от этого в ней хоть немного прояснится.
– Это не мое. Я даже не знал… Самоцвет, драгоценный камень…
– Не может быть. Разве ты не почувствовал тепла? Вот драгоценный камень – на твоем мече. А что ты вытаскивал из ташки?
Я взглянул на опал, венчавший эфес. Да, он блестел при свете луны, однако на предмет, извлеченный мною из ташки, похож был не более, чем стеклянная безделушка – на солнце.
– Коготь Миротворца, – догадался я. – Агия сунула его туда, когда мы врезались в алтарь, чтобы его не нашли при ней в случае обыска. Потом Агил объявил бы о своем праве победителя, и они получили бы камень назад, но я остался жив, и тогда она хотела стащить его там, в камере…
Но Доркас не смотрела на меня. Взгляд ее был обращен к городу, окутанному сиянием мириадов светильников.
– Севериан, – сказала она, – этого не может быть.
Над городом, словно летучая гора из сновидений, парило огромное здание – с башнями, контрфорсами и сводчатой крышей. Окна его сияли багровым светом.
Я хотел было сказать что-то в отрицание чуда, происшедшего на моих глазах, но, прежде чем успел хотя бы открыть рот, здание исчезло, словно пузырь в фонтане, оставив за собою лишь россыпи искр.
XXXII
Пьеса
Лишь после этого видения осознал я свою любовь к Доркас. Мы двинулись вниз по дороге, что вела через вершину холма, в темноту. Наши мысли были полностью поглощены увиденным, а души, миновав те несколько секунд, точно дверь, никогда прежде не открывавшуюся и захлопнувшуюся навеки, соединились без помех.
Не знаю, куда мы шли. Помню только дорогу, петлявшую по склону холма, арчатый мост у его подножия и еще одну дорогу, обнесенную на протяжении лиги переносной деревянной оградой. Куда бы мы ни направлялись, говорили мы не о себе, но только о нашем видении и о его возможных значениях. В начале нашего пути Доркас была для меня лишь случайной попутчицей, которую я желал и жалел, в конце же его я любил ее так, как не любил прежде ни одно человеческое существо. Нет, вовсе не оттого, что любовь моя к Текле уменьшилась, – напротив, полюбив Доркас, я полюбил Теклу еще больше, ибо Доркас стала моим вторым «я» (ведь и Текл было словно бы две – одна столь же ужасна, сколь прекрасна другая) и полюбила Теклу вместе со мной.
– Как ты думаешь, – спросила она, – кто-нибудь, кроме нас, это видел?
Я еще не думал об этом, но ответил, что, хотя здание было видно всего лишь мгновение, произошло все над величайшим из городов, и если даже десятки миллионов людей его не заметили, то уж сотни-то на этакое чудо внимание все равно обратили.
– Но что, если это – видение, предназначенное только для нас?
– Доркас, у меня прежде никогда не бывало видений.
– А я и не знаю, бывали ли видения у меня. Когда я пытаюсь вспомнить, что было со мной до того, как я помогла тебе выбраться из воды, то вспоминаю лишь, будто была под водою сама. До того – только яркие, мельчайшие осколки миража. Наперсток, лежащий на куске бархата, тявканье собачонки за дверью… Ничего подобного. Ничего похожего на то, что видели мы с тобой.
Слова ее напомнили мне о записке, которую я, собственно говоря, и искал, когда нащупал Коготь, а записка, в свою очередь, о книге в коричневом переплете, хранившейся в соседнем отделении ташки. Я спросил Доркас, хочет ли она взглянуть на книгу, принадлежавшую Текле, когда мы найдем подходящее место для привала.
– Да, – отвечала она. – Когда мы снова будем сидеть у огня, как в той харчевне…
– Эта реликвия – конечно, перед уходом из города мы непременно вернем ее Пелеринам – и наш разговор напомнили мне, о чем я однажды читал. Ты знаешь о Ключе к Мирозданию?
Доркас тихо засмеялась.
– Нет, Севериан. Я едва помню собственное имя – что я могу знать о Ключе к Мирозданию?
– Нет, я, пожалуй, неверно выразился. Знакома ли тебе идея, будто на свете есть тайный Ключ к Мирозданию? Фраза, сочетание слов или, как говорят некоторые, всего одно слово, которое якобы могут исторгнуть уста некоей статуи, или же его можно прочесть в старинном пергаментном свитке, или узнать от анахорета, живущего за далекими морями?
– Его знают младенцы, – сказала Доркас. – Знают до того, как выучатся говорить. А выучившись, забывают. Однажды мне кто-то говорил об этом.
– Да, именно это я и имел в виду. В коричневой книге собраны древние мифы и есть целый раздел, где перечислены все Ключи к Мирозданию – все то, что люди якобы узнавали от мистагогов с далеких миров, или вычитывали из волшебного пополь-вуха, или получали в озарении, постясь в дуплах священных деревьев… Мы с Теклой читали их и говорили о них, и суть одного из этих ключей была в том, что все на свете имеет три ипостаси, три смысла. Первая – практическая, как сказано в книге, «доступная взору оратая». Вот корова жует пучок травы: трава реальна, корова реальна; эта ипостась мира столь же важна и истинна, как и все остальные. Вторая – отображение мира в самом себе. Каждый предмет имеет связь со всеми прочими, и посему мудрый может из наблюдений над одним предметом извлечь знание обо всех остальных. Это называется ипостасью ворожей – именно ею пользуется тот, кто предсказывает удачную встречу по змеиным следам на песке или пророчит счастье в любви, если поверх патронессы одной масти выпадет курфюрст другой.
