Проходившее мимо несколько раньше стадо шло вниз, к реке, дабы проделать дальнейший путь к скотобойням Несса на барках. Солдаты, напротив, двигались от реки, вверх. Возможно, офицеры решили, что марш-бросок закалит их, а может, привезшие их суда требовались где-то еще, а может, путь их вел в некие земли, лежащие в стороне от Гьёлля, – о причинах я, разумеется, мог только гадать. Едва строй достиг сгущающейся толпы, кто-то во весь голос скомандовал: «Запе-е-е… вай!» – и в тот же миг до ушей моих донеслись хлесткие удары вингтнерских кнутов пополам с воплями тех, кому не посчастливилось под оные угодить.
То были келау: при каждом имелась праща с рукоятью в два кубита длиной и крашеной кожи кошель с зажигательными пулями. Немногие выглядели старше меня, а большинство казалось даже моложе, однако золоченые бригандины вкупе с богато украшенными поясами и ножнами длинных кинжалов свидетельствовали: передо мной эрентарии, одно из отборных воинских подразделений. В отличие от большей части солдатских песен, песня их посвящалась не сражениям и не женщинам, но являла собой подлинный гимн всех пращников мира, чьи пули вправду рассекают небо росчерками падающих звезд. В куплетах, услышанных мною в тот день, пелось вот что:
Был я мал – говорила мать:
«Слезы утри и марш в кровать,
Далекий путь ждет тебя, мальчик мой,
Рожденный под падающей звездой».
А как подрос, толковал отец,
Влепит щелбан, и: «Знай, молодец,
От боли не хнычет вояка лихой,
Рожденный под падающей звездой».
А маг мимохожий такое сказал:
«Цвет судьбы твоей, парень, ал.
Ждут кровь, и огонь, и за боем бой
Рожденных под падающей звездой.
А встречный пастух сказал как-то раз:
«Мы, овцы, идем, куда гонят нас,
К Вратам Зари, где ангелов рой,
Следом за падающей звездой».
И так далее, и так далее, куплет за куплетом, куплет за куплетом – некоторые (по крайней мере, мне) непонятны, некоторые просто забавны, некоторые явно сложены единственно в угоду рифме с последней строкой, повторявшейся в разных видах снова и снова…
– Красиво идут, а?
То был все тот же содержатель постоялого двора, едва достававший плешивой макушкой мне до плеча.
– Южане, – продолжал он. – Видишь, сколько желтоволосых, с крапчатыми шкурами? Привыкли там, у себя, к холодам, в горы им теперь надо. И все же песню послушаешь – сам на минутку захочешь с ними пойти. Сколько их здесь, по-твоему?
За колонной солдат как раз показались груженные провиантом вьючные мулы, подгоняемые вперед остриями мечей.
– Две тысячи. Возможно, две с половиной.
– Благодарствую, сьер. Я им вроде как счет веду. Не поверишь, сколько я их повидал, идущих этой дорогой, а назад возвращается всего ничего. Ну да, война, тут уж ничего не попишешь. Всякий раз убеждаю себя, будто они еще там – то есть там, куда их отправили, службу несут, но оба мы понимаем, какая уйма народу остается там навсегда. И все же песня так и манит, так и зовет в их ряды…
Я спросил, что нового известно ему о ходе войны.
– О, многое, сьер. Я уж который год за нею слежу, но все эти сражения… словно бы, понимаешь, ни к чему особенному не ведут. Можно сказать, не приближается к нам война и не удаляется. Как будто наш и ихний автархи назначат место для битвы, а когда кончится бой, расходятся по домам. Жена моя, дура-баба, вовсе не верит, будто война эта настоящая.
Толпа, сомкнувшаяся за спиной последнего из погонщиков мулов, с каждым произнесенным нами словом густела. Вокруг хлопотливо расставляли прилавки, раскидывали шатры, отчего улица становилась все уже и уже, а толчея усиливалась. Казалось, ощетинившиеся космами маски на высоких древках растут из земли, словно деревья.
– Куда же, по разумению твоей жены, в таком случае отправляют солдат? – спросил я содержателя постоялого двора.
– Жена говорит, их Водала гонят искать. Как будто Автарх – чьи руки осыпают мир златом и чьи враги целуют каблук его сапога – станет посылать всю свою армию ловить какого-то разбойника!
«Водала»… Кроме этого слова, я почти ничего не расслышал.
Все, что имею, я отдал бы, не задумываясь, ради того, чтоб стать одним из вас, каждый день сетующих на забывчивость. Моя память не подводит меня никогда. Все, что со мною случилось, я помню ярко, словно только что пережитое, и посему, едва всплыв из памяти, воспоминания завораживают, увлекают меня за собой.
Кажется, в ту минуту я, отвернувшись от содержателя постоялого двора, побрел сквозь толпу напирающего мужичья и тараторящих наперебой лоточников, не замечая ни его, ни их. Под ногами моими снова похрустывали осколки костей, устилавшие аллеи некрополя, а впереди, в поднимавшемся от реки тумане, темнела стройная фигура – Водал, отдающий возлюбленной пистолет и обнажающий шпагу. На сей раз (как печальна порой жизнь человека взрослого!) экстравагантность его поступка поразила меня до глубины души. Тот, кто во множестве распространяемых нелегально листовок объявлял себя борцом за старину, за возвращение к высотам древней, ныне утраченной цивилизации Урд, отказался, отрекся от весьма эффективного – куда действенней шпаги – оружия, порожденного той самой прежней цивилизацией!
Возможно, мои воспоминания о прошлом сохраняются в целости лишь потому, что прошлое существует только в памяти. Желавший вернуть его, как и я, Водал оставался порождением нашего времени. Таков уж извечный, неискупимый наш грех: иными, не теми, кем рождены, мы стать неспособны.
Несомненно, будь я одним из вас, из тех, чьи воспоминания меркнут со временем, в то утро, проталкиваясь сквозь толпу, я наверняка отрекся бы от него и таким образом избежал бы той смерти при жизни, что не выпускает меня из когтей даже сейчас, когда я пишу эти слова. А может, вовсе не стал бы ее избегать. Да, скорее всего, не стал бы. Но, как бы дело ни обернулось, прежние, ожившие в памяти чувства оказались слишком сильны. Восхищение тем, что восхитило меня в ту ночь, держало в плену столь же прочно, как янтарь держит в плену муху, однажды увязшую в смоле давным-давно обратившейся в прах сосны.
II
Заточенный во тьме
Одноэтажный, сложенный из пустой шахтной породы, крытый плоскими, с виду весьма внушительными плитами той же породы, от всех прочих домов в деревушке дом разбойника не отличался ничем. Дверь и единственное окно, которое я мог разглядеть с улицы, были наспех заложены камнем. Собравшиеся перед домом, около сотни ярмарочных гуляк, оживленно болтали, тыча пальцами в сторону двери, однако изнутри не доносилось ни звука, а над печной трубой не вился дымок.
