– Довольно! – оборвал его я. – То, что ты мне пророчишь, суждено каждому. Ответь правдиво на один вопрос, и я удалюсь. Я ищу женщину по имени Агия. Где мне ее искать?
Глаза зеленого человека закатились под лоб, так что на виду остались лишь узкие серпики зеленоватых белков. По всему его телу прокатилась волна мелкой дрожи, а после он поднялся, распростер руки в стороны, растопырив пальцы, словно сучки, и неспешно изрек:
– Над землей.
Дрожь унялась, и зеленый человек вновь опустился наземь. Выглядел он куда старше, бледнее, чем прежде.
– Выходит, ты попросту шарлатан, – отвернувшись, сказал я. – А я – недотепа, раз уж поверил тебе хоть на йоту.
– Нет, – прошептал зеленый человек. – Слушай. По пути сюда я миновал все ваше будущее. И кое-какие детали его, пусть весьма смутно, в памяти сохранил. Я говорю только правду, и если ты в самом деле дружен с местным алькальдом, скажу кое о чем еще – надо думать, ему это пригодится. Сам я об этом узнал из расспросов тех, кто приходил до тебя. Некие вооруженные люди намерены освободить человека по имени Барнох.
Вынув из ташки у пояса точильный камень, я разломил его о верхушку кола, к которому крепился другой конец цепи, и подал половинку ему. Вначале зеленый человек не понял, что держит в руках, но миг спустя лицо его прояснилось. Казалось, он расцветает от неописуемой радости, словно уже озарен лучами яркого солнца собственных дней.
IV
Букет
Покинув шатер балаганщика, я поднял взгляд к солнцу. Западный горизонт уже поднялся в небо более чем до половины; еще стража, а то и меньше – и настанет час моего выхода. Агия исчезла, как сквозь землю провалилась, и все надежды перехватить ее были утрачены во время лихорадочной беготни из конца в конец ярмарки, однако пророчество зеленого человека несколько утешало: по-моему, из него следовало, что нам с нею еще суждено встретиться при жизни. Вдобавок, раз уж она пришла посмотреть, как выволакивают на свет Барноха, то вполне может появиться на казни Морвенны с изловленным скотокрадом.
Так рассуждал я поначалу, возвращаясь на постоялый двор. Однако не успел я добраться до комнаты, которую делил с Ионой, как все эти размышления смело волной воспоминаний о Текле и о том, как я был возвышен до подмастерья, навеянных необходимостью сменить новую мирскую одежду на гильдейское облачение цвета сажи. Вот как прочна она, власть ассоциаций, вот какова сила привычки: ведь гильдейская одежда еще висела за запертой дверью, на колышках, вбитых в стену, а «Терминус Эст» вовсе преспокойно лежал, спрятанный под матрасом!
Во время дежурств при Текле меня нередко забавляла собственная способность предугадать, о чем она заговорит (особенно с чего начнет разговор), в зависимости от природы гостинца, с которым я переступлю порог камеры. К примеру, если я являлся к ней с одним из любимых блюд, украденных с кухни, оно влекло за собой описание застолий в Обители Абсолюта, а разновидность принесенной еды даже определяла характер описываемой трапезы: мясо вдохновляло ее на рассказ об охотничьем ужине под визг и трубный рев изловленной живьем дичи, несущийся снизу, с боен, и множество рассуждений о сворах браше, о соколах и охотничьих леопардах; сладости напоминали о приватных чаепитиях, устраиваемых кем-нибудь из великих шатлен для немногих избранных, для близких друзей и подруг, о восхитительной интимности этих застолий, целиком посвященных слухам и сплетням; фрукты же – о вечерних празднествах на свежем воздухе, в необъятном парке Обители Абсолюта, при свете тысячи факелов, оживляемых выступлениями искуснейших из жонглеров, актеров, танцовщиц, не говоря уж о фейерверках.
Ела она то сидя, то стоя, а то и расхаживая по камере (три шага из угла в угол), держа тарелку в левой руке, а правой оживленно жестикулируя.
– Вот так, Севериан, все они взвивались в звенящее небо, осыпаясь на землю дождями зеленых и пурпурных искр, а бураки грохотали, словно гром!
Увы, судя по жестам несчастной, ракеты «взвивались» лишь самую малость выше ее головы: высокая, подобно всем экзультантам, Текла едва не цепляла теменем потолок.
– Однако тебе, вижу, скучно. Совсем недавно, принесши мне эти персики, ты выглядел таким радостным, а теперь больше не улыбаешься. Мне просто так приятно обо всем этом вспоминать… Как же я буду рада вновь окунуться в ту атмосферу!
Разумеется, слушать ее вовсе не было скучно. Печаль навевал сам вид молодой, наделенной невероятной, ужасающей красотой женщины в тесной камере…
Стоило мне войти в комнату, Иона извлек из-под матраса «Терминус Эст». Я, подойдя к столу, налил себе вина.
– Как настроение? – спросил он.
– Об этом я тебя спрашивать должен: тебе ведь раньше подобным заниматься не доводилось.
Иона пожал плечами.
– Да мне-то что. Я тут всего-навсего «принеси-подай». А тебе, значит, уже не впервой? Я сомневался, поскольку ты так молод с виду…
– Нет, не впервой. Только с женщинами еще никогда не работал.
– Полагаешь, она невиновна?
Я в это время снимал рубашку, а высвободив руки из рукавов, утер ею лицо и согласно кивнул.
– Уверен. Накануне вечером я спускался к реке, поговорить с нею, и тебе об этом рассказывал. Ее держат в цепях, у самой воды, где комаров тучи.
Иона тоже потянулся к вину, лязгнул о кружку металлом руки.
– Ты говорил, что она прекрасна, и волосы ее так же черны, как у…
– Как у Теклы. Только у Морвенны прямые, а у Теклы вились.
– Как у Теклы, которую ты, очевидно, любил, как я люблю Иоленту, твою подругу. Признаться, у тебя было куда больше времени, чтоб полюбить. Еще ты рассказывал, что муж и ребенок Морвенны умерли от какой-то болезни – вероятно, следствия скверной воды. И муж был значительно старше ее годами.
– По-моему, примерно твоих лет, – подтвердил я.
– И что по соседству жила еще женщина, старше Моренны, тоже его желавшая, и теперь она издевается над пленницей.
Рубашки в нашей гильдии полагаются лишь подмастерьям. Натянув брюки, я накинул плащ (цвета сажи, чернее черного) поверх обнаженных плеч.
– Только словесно. Клиентов, подобным образом выставленных властями на всеобщее обозрение, обыкновенно побивают камнями. К нам в руки они попадают сплошь в синяках, нередко – лишившись нескольких зубов, порой с переломами. Женщины, как правило, изнасилованными.
– Ты говоришь, она очень красива. Возможно, люди сочтут ее невиновной. Возможно, над нею сжалятся.
Я поднял «Терминус Эст» и обнажил клинок, позволив мягким ножнам упасть на пол.
– У этой «невиновной» немало врагов. Ее боятся.
Наружу мы двинулись вместе.
Войдя на постоялый двор, мне пришлось пробиваться к лестнице сквозь толпу выпивох. Теперь толпа сама раздалась передо мной в стороны. Лицо я укрыл под маской, а обнаженный «Терминус Эст» взял на плечо. Едва мы вышли за порог, шум ярмарки начал смолкать и вскоре утих до шепота, словно мы оказались в безлюдном лесу, среди негромко трепещущей на ветру листвы.
