V
Вверх по ручью
В тот вечер мы с Ионой ужинали у себя в комнате, одни. Как оказалось, громкая слава, популярность в глазах толпы не только весьма приятна, но и весьма утомительна: снова и снова отвечать на одни и те же бесхитростные вопросы и вежливо отклонять приглашения выпить со временем надоедает.
По завершении казни у нас с алькальдом вышла небольшая размолвка касательно получения мною платы за выполненную работу: я полагал, что, вдобавок к четверти оговоренной суммы, взятой вперед, при найме, получу сполна за каждого из клиентов, подвергнутых экзекуции, немедля, тогда как алькальд, по его словам, намеревался окончательно рассчитаться со мной лишь после исполнения всех трех приговоров. На подобное я не согласился бы ни за что, а в свете пророчества зеленого человека (о коем, из верности Водалу, предпочел умолчать) – тем более. Впрочем, стоило мне пригрозить не явиться на ярмарку назавтра к полудню, деньги мне тут же были уплачены, и дело решилось миром.
И вот мы с Ионой сели к столу, собравшись отдать должное исходящему паром блюду горячего мяса и бутылке вина, дверь заперли на засов, а содержателю постоялого двора наказали отвечать всем любопытствующим, что меня в его заведении нет. Пожалуй, расслабиться окончательно мешало только одно: вино в моей кружке живо напомнило о другом, куда лучшем вине, обнаруженном Ионой вчера вечером, после того, как я втайне рассматривал Коготь, в кувшине для умывания.
Должно быть, Иона заметил, как я таращусь на кружку с бледно-розовой жидкостью.
– Помни, – сказал он, наполнив вином свою кружку, – за приговоры ты не в ответе. Не приди ты сюда, их все равно бы казнили, и, вероятно, в не столь умелых руках они претерпели бы куда больше страданий.
Я спросил, к чему он завел этот разговор.
– Я вижу, ты… расстроен происшедшим.
– По-моему, все прошло замечательно, – возразил я.
– Ну, знаешь ли… «В умении я тебе не отказываю – напротив. Однако немного бодрости духа тебе бы не помешало», – как сказал осьминог, покидая русалку на ложе из водорослей.
– После экзекуции нам всегда становится слегка грустновато. Мастер Палемон не однажды об этом предупреждал, и в моем случае, как выяснилось, не ошибся. Он называл это чисто автоматической функцией психики. В те времена это казалось оксюмороном, но сейчас я думаю, что он, вполне возможно, был прав. Ты видел происходящее или тебя слишком заняли хлопотами?
– Я почти все время стоял на ступенях, у тебя за спиной.
– Оттуда все было видно прекрасно, а значит, ты наверняка заметил: после того как мы решили не дожидаться кресла, процедура пошла как по маслу. Мастерство мое снискало аплодисменты, я стал предметом всеобщего восхищения… а вот затем навалилась апатия. Хандра. Рассуждая о двух разновидностях меланхолии, «тоске по славе» и «тоске по причастности», мастер Палемон говорил, что одни из нас подвержены обеим, другие не подвержены ни одной, третьи же склонны либо к той, либо к другой. Что ж, «тоске по славе» я, как оказалось, подвержен, а вот выяснить, подвержен ли и «тоске по причастности», в Траксе мне, думаю, возможности не представится.
– А что это? – спросил Иона, уткнувшись взглядом в кружку с вином.
– Палачу – скажем так, мастеру из Цитадели – время от времени доводится иметь дело с экзультантами высочайшего разбора. К примеру, по поводу неких особо нежных заключенных, которые могут располагать важными сведениями. При допросах подобных обыкновенно присутствует чиновник немалого ранга. Зачастую он весьма слабо разбирается в тонкостях самых деликатных из процедур и потому задает мастеру вопросы, а может статься, делится с ним определенными опасениями касательно темперамента или здоровья пытуемого. В таких случаях палач чувствует себя пупом мироздания…
– А после, когда дело подходит к концу, проходит и сие ощущение. Да, думаю, я понимаю.
– Ты когда-нибудь видел, как палач запарывает церемонию самым позорным образом?
– Нет. Ты мясо-то есть собираешься?
– Я тоже не видел, но слышал о таких случаях много, оттого и переволновался. Бывает, клиент вырвется и бежит в толпу. Бывает, голову не удается отсечь с одного удара. Бывает, палач растеряется до полной неспособности к работе. Вспрыгивая на эшафот, я, разумеется, никак не мог знать, что и со мной не случится чего-либо подобного. Кабы вдруг… пожалуй, ни разу бы больше за дело не взялся.
– Ужасный все-таки способ добывать пропитание… как, если помнишь, терновый куст сорокопуту сказал.
– На самом деле я больше ничего не…
Но тут я оборвал фразу на полуслове: напротив, у двери, что-то мелькнуло. Поначалу мне показалось, что это крыса, а крыс я, насмотревшись на клиентов, покусанных ими в темницах под нашей башней, с детства не переношу.
– Что там?
– Белое что-то… – Обойдя стол, я наклонился взглянуть. – Лист бумаги. Кто-то сунул под дверь записку.
– Еще одна женщина, возжелавшая переспать с тобой, – хмыкнул Иона, но к этому времени я уже поднял листок и поднес его поближе к свече.
Действительно, почерк оказался по-женски изящным, убористым, чернила на пергаменте – чуть сероватыми, а говорилось в записке вот что:
Дорогой мой Севериан!
От одного из добрых людей, помогающих мне, я узнала, что ты находишься в деревне под названием Сальт, то есть неподалеку. В такую удачу даже не верится, но для начала мне нужно знать, сможешь ли ты простить меня.
Клянусь, в страданиях, пережитых тобой ради меня, моей вины нет. Я с самого начала хотела рассказать тебе все как есть, но остальные и слышать об этом не пожелали. По их разумению, знать о задуманном не должен был никто, кроме тех, кому следует (иными словами, кроме них самих), и в конце концов мне прямо сказали: если я не согласна повиноваться во всем, от плана они откажутся, а меня бросят на погибель. Зная, что ради меня ты согласишься и умереть, я осмелилась счесть, что пострадать ради меня ты, будь у тебя выбор, согласишься тоже. Прости меня, Севериан.
Но вот теперь я больше не в заточении и, можно сказать, свободна – сама себе госпожа, пока повинуюсь простым и вполне человечным указаниям доброго Отца Инире, а посему расскажу тебе обо всем, в надежде, что, узнав, как обстояли дела, ты вправду сможешь простить меня.
Об аресте моем ты знаешь и, несомненно, помнишь, как рьяно ваш мастер Гюрло заботился о моих удобствах, как часто навещал меня в камере ради бесед или приказывал привести к себе, дабы допросить вместе с прочими мастерами. Все это – потому, что мой покровитель, добрый Отец Инире, поручил ему уделять мне сугубое внимание.
С течением времени, убедившись, что Автарх не освободит меня, Отец Инире решил устроить мне освобождение сам. Не знаю уж, чем он пригрозил мастеру Гюрло, чем его подкупил, но этого оказалось довольно, и за несколько дней до моей смерти – мнимой смерти, дорогой мой Севериан, – мастер Гюрло объяснил мне, как все будет организовано. Разумеется, одним освобождением дело вовсе не ограничивалось. Освобождение следовало обставить так, чтобы меня не стали разыскивать. Для этого лучше всего подходила смерть в заточении, однако мастеру Гюрло было строго-настрого приказано моей смерти не допустить.
