Теперь ты, несомненно, догадываешься, как нам удалось преодолеть это хитросплетение препятствий. Меня было решено подвергнуть пытке устройством, воздействующим на пытуемого лишь внутренне, не наружно, и загодя обезвреженным мастером Гюрло так, чтобы на самом деле я нисколько не пострадала. Далее, когда ты решишь, что меня терзают нестерпимые муки, мне надлежало попросить тебя о помощи – о возможности покончить с полной страданий жизнью, и все прошло, как было задумано. Ты раздобыл мне нож, а я, слегка, неглубоко порезав плечо, присела у входа так, чтоб немного крови просочилось под дверь, измазала кровью горло, улеглась поперек кровати, и ты, заглянув ко мне в камеру, нашел меня «мертвой».
Ты ведь ко мне заглядывал? Я лежала недвижно, будто и вправду мертва. Глаза мои были закрыты, но, кажется, в этот миг я почувствовала твою боль. Почувствовала и едва не заплакала, и до сих пор помню, как тогда перепугалась: что, если ты увидишь слезы? Наконец, услышав, как стихли твои шаги, я перевязала плечо, смыла кровь с лица и шеи, а вскоре за мной пришел мастер Гюрло. Прости меня, Севериан.
Теперь я увижу тебя снова, и, если Отец Инире выхлопочет мне помилование (коего он торжественно обещал добиться), нам больше незачем будет расставаться. Однако отправляйся ко мне немедля: я жду от него гонца, а дождавшись, должна буду лететь в Обитель Абсолюта, дабы припасть к стопам Автарха, чье имя – трижды благословенный целебный бальзам на опаленных лбах верных рабов его.
Обо всем этом не говори никому. От Сальта следуй на северо-восток, пока не увидишь ручей, впадающий в Гьёлль. Дальше ступай против течения, и обнаружишь, что вытекает он из устья старой каменоломни.
Здесь я должна поделиться с тобой страшной тайной, которой ты ни под каким видом не должен раскрывать кому-либо еще. Каменоломня эта – сокровищница Автарха: здесь он хранит огромные суммы денег в звонкой монете, множество золотых слитков и драгоценных камней на случай, если однажды будет вынужден оставить Трон Феникса. Охраняют ее верные слуги Отца Инире, но тебе бояться их ни к чему. Они имеют приказ повиноваться мне, а я, рассказав им о тебе, велела пропустить тебя беспрепятственно. Войдя в каменоломню, снова ступай вверх по течению до самого конца, где ручей изливается из камня. Там я и жду, там и пишу тебе в надежде, что ты простишь меня.
Текла.
Не могу описать, с какой радостью я прочел и перечел это письмо! Видя мое лицо, Иона – полагаю, решив, что я на грани обморока, – вскочил с кресла, устремился ко мне, но тут же отпрянул прочь, словно от помешавшегося. Когда я наконец сложил письмо и сунул его в ташку, он не стал ни о чем расспрашивать (да, Иона был мне истинным другом), однако всем видом выразил готовность помочь.
– Мне нужен твой мерихип, – сказал я. – Позволишь взять?
– Разумеется. Но…
Однако я уже отодвигал дверной засов.
– Нет, вместе нельзя. Если все обернется благополучно, я позабочусь, чтоб мерихипа тебе вернули.
Сбегая по лестнице вниз, я словно бы слышал, как письмо в ташке говорит со мной голосом Теклы, а к тому времени, как вошел в конюшню, действительно вовсе лишился разума. Едва я начал искать мерихипа Ионы, на глаза мне попался огромный – спина выше уровня глаз – дестрие. Понятия не имевший, кто мог приехать на таком скакуне в мирную деревушку, я не задумался о том ни на миг. Без колебаний вскочил я на его спину, обнажил «Терминус Эст» и одним взмахом рассек поводья, коими он был привязан.
Лучшего скакуна я в жизни не видывал. Одним прыжком он покинул конюшню, вторым же миновал двор и оказался на улице. Какое-то (впрочем, совсем недолгое) время я опасался, что он споткнется о растяжку одного из шатров, однако на ногах дестрие держался твердо, уверенно, точно танцовщик. Улица вела на восток, к реке, и, как только мы миновали дома, я направил его влево. Легко, будто мальчишка – палку, перепрыгнув стенку ограды, мой дестрие галопом, во весь опор, помчался через выпас, мимо быков, поднявших рога к зеленой луне.
Наездник из меня и сейчас неважный, а уж в ту пору я вовсе ездил верхом из рук вон плохо. Несмотря на высокое седло, со скакуна похуже я, пожалуй, свалился бы, не одолев и пол-лиги, но краденый дестрие, при всей своей быстроте, несся вперед гладко, ровно, как тень. Должно быть, со стороны мы – он вороной масти, я в плаще цвета сажи – и впрямь казались летящей тенью. Скакун мой не замедлял шага, пока мы с плеском не пересекли упомянутый в письме ручей. Там я его придержал – отчасти натянув поводья, но больше словами, и он послушался меня, точно брата родного. Тропинки ни на том, ни на другом берегу не нашлось, а заросли вскоре подступили вплотную к воде. Тогда я направил дестрие в русло ручья (хотя в воду он пошел весьма неохотно), и мы двинулись дальше среди пенистых струй, будто по ступеням, одолевая глубокие омуты вплавь.
Больше стражи шли мы вперед по ручью, сквозь лес, почти такой же, как тот, в который вошли мы с Ионой, вынужденно расставшись с Доркас, доктором Талосом и остальными у Врат Скорби. Затем берега сделались заметно выше, обрывистее, деревья же – приземистее, кривей. На дне ручья начали попадаться камни, судя по правильной форме, обработанные рукой человека, и я понял: мы в краю рудников, а внизу, под копытами дестрие, лежат руины некоего большого города. Подъем становился все круче, и дестрие, при всей твердости поступи, время от времени спотыкался на скользких камнях, так что мне пришлось, спешившись, вести его в поводу. Таким манером мы миновали череду небольших сонных лощин, укрытых непроглядной тенью собственных склонов, местами пронзаемой зеленым лунным лучом. Если не брать в расчет журчания воды, повсюду вокруг царила полная тишина.
Наконец русло ручья привело нас в лощинку намного теснее, уже любой из предыдущих, и в конце ее – примерно в чейне от нас, в склоне озаренной луною отвесной скалы – темнело жерло пещеры. В ней-то и брал начало ручей, струившийся наружу, словно слюна из пасти окаменевшего титана. Отыскав у воды относительно ровный клочок суши, я вывел дестрие на берег и кое-как исхитрился привязать его остатками уздечки к карликовому деревцу.
Когда-то к руднику, несомненно, вела деревянная эстакада, однако брусья ее давным-давно сгнили, распались в труху. При свете луны отвесный склон казался неприступным, однако я, отыскав в древнем камне несколько выступов, сумел взобраться наверх обок от струй звенящего водопада.
Стоило уцепиться за край проема, снизу, со дна лощины, раздался какой-то шум – хотя, возможно, мне это просто почудилось. Приостановившись, я оглянулся назад. Журчание воды заглушало любые звуки, не столь внушительные, как сигнал горна или грохот взрыва, и этот шум поглотило тоже, однако нечто сродни удару камня о камень, а может, всплеску, я все-таки разобрал.
С виду в долинке царили тишина и покой – разве что мой дестрие переступил с ноги на ногу, и в лунном луче на миг мелькнула его гордо поднятая голова и склоненные вперед, к морде, уши. Взглянув на него, я решил, что мой скакун всего-навсего топнул о камень подбитым сталью копытом, недовольный слишком короткой привязью, и, подтянувшись, шагнул в темноту подземелья – чем, как впоследствии выяснилось, спас себе жизнь.
