Пускаясь в подобное моему предприятие, зная, куда придется войти, любой человек, наделенный хоть толикой разума, прихватил бы с собою фонарь с изрядным запасом свечей. Я, вне себя от известий о том, что Текла жива, о фонаре загодя не подумал и посему ощупью, неторопливо двинулся дальше. Не успел я сделать и дюжины шагов, как свет луны, озарявшей лощинку, померк за спиной. Под сапогами плескалась вода, и шел я тем же образом, каким вел вверх по ручью дестрие. «Терминус Эст» висел за левым плечом, но намочить кончик ножен я нисколько не опасался: своды туннеля были так низки, что идти мне пришлось, согнувшись едва ли не вдвое. Шел я так долго, и все это время терзался сомнениями: что, если я все перепутал и Текла ждет – напрасно ждет – меня где-то еще?
VI
Голубое сияние
К шуму воды я привык настолько, что, спроси кто, ответил бы, будто шел в полной тишине; однако это было вовсе не так, и когда тесный туннель весьма неожиданно вывел меня в столь же темное просторное подземелье, я сразу же понял это по изменившемуся напеву ручья. Еще шаг, еще – и я поднял голову. Нет, макушка не стукнулась о неровный каменный свод. Тогда я поднял вверх руки, но потолка не нащупал. Сняв с плеча «Терминус Эст», я взмахнул защищенным ножнами клинком. Вновь ничего.
Мой следующий поступок ты, читатель сего повествования, наверняка сочтешь глупостью, хотя должен бы помнить: мне было сообщено, что стерегущие рудник предупреждены о моем прибытии и получили приказ не чинить мне вреда. Я во весь голос окликнул Теклу по имени.
– Текла… Текла… Текла… – отозвалось эхо.
Вновь тишина.
Тут я вспомнил, что должен идти вдоль течения, пока не дойду до места, где ручей вытекает из камня, а пока что его не достиг. Возможно, здесь, под горой, коридоров не меньше, чем лощин там, снаружи? С этой мыслью я ощупью, выставив вперед руку, на каждом шагу опасаясь разбить лоб о камень, двинулся дальше.
Не успел я сделать и пяти шагов, как издали, перекрывая шепот ровно, неспешно текущей воды, донесся негромкий, однако отчетливый шум. Не успев сделать еще пяти шагов, я увидел впереди свет.
То были не изумрудные отсветы легендарных лунных лесов, и не тот свет, который могли бы иметь при себе стражники – не багровое пламя факела, не золотистый огонек свечки и даже не ослепительно-белый луч, какие мне иногда доводилось увидеть, когда над Цитаделью проносился один из флайеров Автарха. Скорее то было некое дымчатое мерцание, местами казавшееся не имеющим цвета, местами отливавшее нечистой зеленоватой желтизной. Далеко ли до него, понять я не смог, а формы оно словно бы не имело вовсе. Видя, что свет не гаснет, я с плеском, по-прежнему держась в русле ручья, поспешил к нему. Еще немного, и к первому огоньку присоединился второй.
На событиях, последовавших далее, сосредоточиться нелегко. Вероятно, некие минуты неодолимого животного страха заключены в подсознании, в памяти каждого, словно в наших подземных темницах, на самых нижних их уровнях, отведенных клиентам, чей разум давным-давно уничтожен, утрачен либо обращен в нечто нисколько не схожее с разумом человека. Подобно им, воспоминания эти визжат, хлещут о стены цепями оков, однако нечасто поднимаются столь высоко, чтоб снова увидеть свет.
Пережитое в недрах горы остается при мне точно так же, как упомянутые клиенты остаются при гильдии. Да, я стараюсь держать его взаперти, в самых укромных уголках памяти, однако время от времени все-таки вспоминаю. (Не так уж давно, в одну из ночей, когда «Самру» еще пребывал близ устья Гьёлля, я, взглянув за борт с кормы, увидел фосфоресцирующие кляксы, вспыхивавшие там, где весла касались воды, и на миг мне почудилось, что за мною наконец-то явились те самые, обитающие под горой. Да, теперь они повинуются мне, но от этого вовсе не легче.)
Как я уже рассказывал, к первому огоньку присоединился второй, к первым двум – третий, к первым трем – четвертый, а я все шел, шел, шел вперед. Вскоре огоньков сделалось столько, что не сосчитать, однако, не зная, что это такое, при виде них я успокоился, воспрянул духом, решил, будто каждый – свет некоего факела неведомой мне конструкции, а факел тот держит в руках один из стражей, упомянутых в письме. Пройдя еще около дюжины шагов, я увидел, что огоньки образуют контуры, очертания наконечника дротика или стрелы, указывающего в мою сторону. Затем я услышал негромкий, едва уловимый рев сродни тому, что в Цитадели доносился со стороны башни под названием «Медвежья», когда содержавшимся там зверям задавали корм. Пожалуй, даже в эту минуту я еще мог бы спастись, если бы развернулся и пустился бежать.
Но нет, назад я не побежал. Чем-то неуловимо отличавшийся и от звериных криков, и от воплей разъяренной до крайности толпы народу, рев нарастал, становился все громче и громче. Вскоре я смог разглядеть, что огоньки отнюдь не бесформенны, как мне казалось прежде: каждый из них напоминал фигуру, называемую в искусстве звездой – звезду о пяти лучах неравной длины.
Вот тут-то – с прискорбнейшим запозданием – я и остановился.
К этому времени неверные, бесцветные отсветы «звезд» достигли такой яркости, что я смог разглядеть огромные тени вокруг. По обе стороны от меня высились темные, судя по прямоугольным очертаниям, рукотворные громады: казалось, я вошел в погребенный (однако не рухнувший под тяжестью навалившейся сверху земли) город, из коего рудокопы Сальта извлекали свои сокровища. Среди этих громад торчали над полом массивные приземистые колонны, поражавшие странной, упорядоченной иррегулярностью кладки, сродни той, какую я не раз замечал в поленницах дров, где любое полено отличается от остальных и размерами, и формой, однако все вместе составляют единое целое. Колонны неярко мерцали, и мертвенный свет надвигавшихся звезд, отражаемый ими, казался не столь зловещим или по меньшей мере обретал некую красоту.
Какой-то миг я дивился на эти колонны, а затем, снова взглянув на звезды, впервые смог разглядеть… их.
Приходилось ли тебе когда-нибудь из последних сил, среди ночи, идти на свет в окне далекого деревенского домика и обнаружить в итоге, что это сигнальный огонь огромной крепости? Или, взбираясь на гору, поскользнуться, а удержавшись в последний момент, взглянуть вниз и увидеть, что пропасть внизу во сто раз глубже, чем ты полагал? Если да, то некоторое понятие о моих чувствах ты, читатель, сумеешь составить легко. «Звезды» оказались вовсе не огоньками, но фигурами, схожими с человеческими, а крохотными выглядели лишь потому, что окружавшее меня подземелье было намного просторнее, чем я мог себе вообразить. Все эти люди, не слишком похожие на людей, куда шире в плечах, куда сильней сгорбленные, чем люди, мчались прямо ко мне. Мчались и на бегу издавали тот самый рев, донесшийся до меня издали.
Я развернулся и, обнаружив, что бежать по воде не могу, поднялся на берег, где возвышались темные строения. К этому времени бегущие приблизились почти вплотную, а некоторые, обогнув меня справа и слева, отрезали мне путь наружу.
Ужасны они были в манере, которую я вряд ли сумею как следует описать. Подобно крупным обезьянам, мохнатые, сутулые, длиннорукие, коротконогие, толстошеие, существа эти обладали массивными челюстями и клыками вроде клыков смилодона – кривыми, острыми, точно зубья пилы, торчащими книзу из пасти едва ли не до ключиц. Однако в ужас меня повергло вовсе не это и даже не фосфорический свет, испускаемый их шерстью. Выражения лиц их – вероятнее всего, нечто в огромных, с бледными до незаметности зрачками глазах – свидетельствовали: передо мною такие же люди, как и я сам. Подобно старикам, живущим в плену дряхлеющих тел; подобно женщинам, пленницам тел слабосильных, превращающих обладательницу в жертву непристойных влечений многих тысяч мужчин, обступившие меня кольцом были заперты в обличье жутких, омерзительных обезьян и, судя по взглядам, прекрасно сие понимали. Это-то и внушало особый, ни с чем не сравнимый ужас – тем больший, что глаза их, в отличие от всего прочего, не испускали света.
