– Однако мы, живущие снаружи, тоже каждую ночь подвергаемся воздействию темноты и нередко имеем дело с сокровищами, добытыми в рудниках. Отчего мы не изменились тоже? – спросил я.
Иона промолчал, и я вспомнил об обещании ни о чем его больше не спрашивать. Однако, когда он повернулся ко мне лицом, во взгляде его мелькнуло нечто, подсказывавшее, что вопрос мой попросту глуп, что мы изменились, да еще как. Отвернувшись, Иона вновь устремил взгляд наружу, к затянутому облаками небу.
– Ну ладно, – нехотя согласился я, – не хочешь – не отвечай. Но как же насчет вопросов, на которые ты взялся ответить? Что могут солдаты, подобные человеку, противопоставить чудовищам из морских пучин?
– В том, что Эреб с Абайей велики, словно горы, ты прав, и этакими познаниями, признаюсь, меня удивил. Подавляющее большинство попросту не в силах вообразить себе нечто настолько огромное; обычно народ полагает, будто они не больше дома или корабля. В действительности же они так велики, что, пребывая в этом мире, не могут покинуть вод моря – иначе погибнут, раздавленные собственной тяжестью. Ни в коем случае не представляй их себе чудовищами, молотящими по Стене кулаками или швыряющими через нее валуны. Силою мысли они вербуют себе слуг и гонят их в бой против любых законов, соперничающих с их собственными.
Отворив двери, ведущие наружу, Иона выскользнул на оживленную улицу и смешался с толпой. Я же, подперши подбородок ладонью, остался сидеть за столом, перед остатками завтрака, и вспомнил сон, привидевшийся мне в ту ночь, когда мы вынужденно делили кровать с Бальдандерсом. «Земля не в силах носить нас» – так сказала та огромная женщина…
Ну а теперь история подошла к моменту, когда я вынужден описать то, чего ранее старался не касаться. Ты, читающий мою повесть, не мог не заметить, что я отнюдь не стесняюсь рассказывать о происшедшем многие годы назад в мельчайших подробностях, привожу здесь в точности и слова говоривших со мной, и собственные ответы, и, должно быть, счел сие всего-навсего условностью, приемом, употребленным мной ради связности, целостности повествования. Однако истина заключается вот в чем: я – один из тех, кто несет на себе проклятие, называемое абсолютной памятью. Нет, разумеется, что бы ни приписывали нам некоторые глупцы, запомнить все мы не способны. К примеру, вспомнить порядок расстановки книг на полках библиотеки мастера Ультана я не смогу. Тем не менее помню я куда больше, чем многие полагают: и положение каждого из предметов на столе, мимо коего как-то прошел еще маленьким, и как вспоминал прежде о некоем вновь всплывшем из памяти происшествии, и даже чем чувства, навеянные теми, прошлыми воспоминаниями, отличаются от теперешних.
Именно выдающаяся память сделала меня любимым учеником мастера Палемона, она же, полагаю, виновна и в появлении на свет сего повествования – ведь если бы не его благоволение, меня не отослали бы в Тракс с подаренным им мечом.
Некоторые утверждают, будто подобный дар тесно связан с изъянами в способности к связным умозаключениям. Не знаю, судить не могу, однако он таит в себе иную опасность, и с нею мне доводилось сталкиваться не раз и не два. Обращаясь мыслями к прошлому – как и сейчас, в попытках вспомнить тот сон, – я вспоминаю его так ярко, словно вновь перенесся в один из прежних дней, минувших, однако оставшихся при мне навсегда, неизменных, сколько ни извлекай их из глубин памяти, и все его образы, все эйдолоны столь же реальны, как и я сам. В эту минуту, закрыв глаза, я могу снова войти в камеру Теклы, как в тот зимний вечер, и вскоре мои пальцы ощутят тепло ее наряда, а ее неповторимый запах заструится в ноздри подобно аромату лилий, отогревшихся у огня. Сняв с нее платье, я вновь обниму ее тело, белое, будто слоновая кость, соски ее защекочут щеки…
Вот видишь? В подобных воспоминаниях легче легкого провести понапрасну не один час и не один день, и порой я погружаюсь в них столь глубоко, словно пьян или одурманен наркотиком. Так вышло и в этот момент. В голове вновь зазвучали отголоски шагов, услышанных в подземелье людей-обезьян, и в поисках объяснений я вновь вызвал из памяти тот самый сон, уверенный, будто теперь-то знаю, кем он был послан. Быть может, теперь сновидение откроет мне больше, чем рассчитывал тот, кто его сотворил?
Вновь мчался я на перепончатокрылом, увенчанном костяной митрой сказочном скакуне. Внизу, торжественно, величаво рассекая крыльями воздух, парили над волнами пеликаны, чуть выше с жалобным криком кружили чайки.
Вновь, кувыркаясь, падал я в бездну, под свист ветра в ушах несся к волнам, на миг замер меж морем и небом, изогнул спину, повернул книзу голову, а ноги расслабил, расставил в стороны, точно косицы флага, без всплеска, клином вошел в воду и снова увидел среди чистой лазури голову, вместо волос покрытую змеями, и многоглавого зверя, а затем и сад на изборожденном течениями песчаном дне. Исполинские женщины вскинули кверху руки – могучие, словно стволы сикомор, каждый палец увенчан амарантово-алым когтем… и тут я, точно внезапно прозрев, понял, зачем Абайя послал мне это видение, зачем стремится призвать меня в свои ряды перед последней великой войной на Урд.
Но тут деспотия воспоминаний подавила, пересилила волю. Да, видя великанш-одалисок и сад их, я понимал, что это лишь память о сновидении, однако, завороженный зрелищем, никак не мог высвободиться из цепких объятий былого сна. Чьи-то руки – две пары рук, подобно рукам блудниц Абайи, будто куклу, подняли меня с покойного кресла, из-за стола в обеденном зале на постоялом дворе в Сальте, и все же образы зеленовласых женщин на дне морском оставили меня в покое лишь добрую сотню ударов сердца спустя.
– Спит.
– Но глаза-то открыты.
– Меч тоже прихватим? – спросил некто третий.
– Прихватим. Может, для него найдется работа.
Великанши померкли, развеялись, будто туман. Меня с двух сторон держали люди, одетые в оленью замшу и грубую шерсть. Один, с обезображенным шрамом лицом, приставил к моему горлу острие дирка. В человеке справа, подобравшем свободной рукой «Терминус Эст», я узнал чернобородого малого из толпы, помогавшего взламывать замурованный дом.
– Кто-то идет.
Человек со шрамом скользнул в сторону. За стуком отворившейся двери последовал вскрик Ионы, втащенного внутрь.
– Это твой господин, так? Ладно, дружище, ни с места и не вздумай вопить, не то прикончим обоих.
IX
Владыка Зеленого Царства
Нам с Ионой велели повернуться лицом к стене, связали руки, а после накинули на плечи плащи, спрятав под ними ремешки уз, так что с виду казалось, будто мы просто идем себе, заложив руки за спину. Таким манером нас вывели во двор, к переминавшемуся с ноги на ногу балухитерию, навьюченному простым хаудахом из железа и рога. Державший меня слева щелкнул зверя древком стрекала в подколенную ямку, веля ему опуститься на колени, и нас без особой грубости, но непреклонно подсадили на его спину.
В Сальт нас с Ионой привел извилистый проселок, петлявший среди рудничных отвалов, среди огромных куч битого камня и кирпича. Спеша на зов фальшивого письма, подброшенного Агией, я тоже миновал немало подобных, хотя путь мой в основном пролегал через лес, начинавшийся невдалеке от деревни. Теперь мы ехали прямо по грудам отвалов, без троп, без дорог. Здесь, вдали от лишних глаз, вдобавок к множеству щебня сальтские горняки сваливали поднятые наверх осколки прошлого, погребенного в недрах земли, из тех, что могли опорочить и деревню, и их ремесло. Беспорядочные кучи всевозможной мерзости – изуродованных, потрескавшихся непристойных скульптур вперемешку с человеческими костями, на которых местами еще сохранились ошметки иссохшей плоти и клочья волос – превосходили высотой рост исполина-балухитерия вдесятеро и даже более. Среди них, точно пьяницы после шумной гульбы, осыпанные осколками хрустальных саркофагов, в самых причудливых позах покоились десятки тысяч мужчин и женщин – тех, кто, стремясь когда-нибудь обрести для себя бессмертие, завещали сделать свои трупы нетленными. Одежды их давно сгнили либо догнивали, остекленевшие глаза слепо таращились в небо.
