«Умрите…» — она хотела сказать «все», и, скорее всего все так бы и случилось. «По слову ее». Однако именно в этот момент с ней произошло нечто неожиданное и совершенно невероятное. Ощущение было такое, словно чья-то властная рука закрыла Лисе «рот», не позволив додумать до конца последнюю страшную мысль, и гнев, мгновение назад полыхавший в ее сердце с силой солнца, превращающегося в сверхновую, упал к ногам Лисы, как прах от сгоревшей марли.
«Рука» исчезла так же внезапно, как появилась, но Лиса уже не могла произнести — ни вслух, ни про себя — только что возникший в ее душе приговор. Он был несправедлив, сколько бы справедливости ни было в том, чтобы отстоять — пусть и любой ценой — свое неотъемлемое право на жизнь.
«Несправедливо…» — Лиса посмотрела на безвольную «куклу», уже едва способную самостоятельно сидеть на стуле. Жизнь вместе с ненавистью стремительно покидали тело Чары.
«Несправедливо…» — Лиса перевела взгляд на все еще пребывающую в безвременье улицу и увидела ее совершенно другими глазами.
Перед ней предстала вдруг вполне сюрреалистическая картина ужасного чуда, совершенного ею одним лишь движением души, и Лиса окончательно и бесповоротно поняла, что имел в виду Виктор, когда назвал ее богиней.
«Богиня?» — она посмотрела на Виктора, скользнула взглядом по Рэйчел и Кайданову, стоящим, взявшись за руки, как дети, рядом с ним, и вновь вернулась взглядом к Виктору, но так, чтобы посмотреть ему в глаза.
Богиня? — спросила Лиса.
Да, — твердо ответил он.
А кто же, тогда, Он?
Он Бог.
Она не удивилась ответу. Бог. Почему бы и нет, даже если имя его совесть?
Не оборачиваясь, она погрузила Чару в сон и легко «перебросила» безвольное тело женщины в руки как раз выходившему из гостиницы Персивалю.
Подержи! — Приказала она, ничуть не удивившись тому, что пока она была занята Виктор освободил из оков времени и своего рыцаря и его черноволосую спутницу. Персиваль, поймавший женщину на лету, тоже, казалось, ничуть не удивился, а Лиса одним коротким броском-желанием оказалась в штабе операции, где застыли рядом с приборами связи и компьютерами операционалисты генерала Гюнтера Корвина.
— Здравствуйте, господин Корвин, — сказала она, возвращая времени свободу. — Ваша операция закончена.
— Что? — Опешил высокий худощавый мужчина, который никогда не носил генеральскую форму. — Кто вы такая?
— Я Кали.
[67] — Усмехнулась Лиса. — Сворачивайте операцию, Гюнтер, или в этом городе не останется живых людей. Сколько вам нужно трупов, чтобы счесть операцию несостоявшейся?
— Кали? — Переспросил явно ошеломленный ее появлением и странными словами генерал Корвин.
— Ладно, — усмехнулась Лиса. — Пусть будет Немезида.
[68] Так понятнее?
— Вы…?
— Неделю назад я ушла из мюнхенской контрразведки, — спокойно объяснила Лиса. — Но тогда я не воспользовалась и десятой долей своей силы. Верите?
Секунду он смотрел ей в глаза, но, видимо, ему этого вполне хватило.
— Извините, — сказал он через секунду. — Я все понял. Операция отменяется.
Глава 14
Асгард
[69] (
11–12 октября, 1999)
1
— Что это за место? — спросил Кайданов, с интересом оглядываясь по сторонам.
Место, действительно, было чудесное. Другого слова не подберешь. Живописная долина среди гор. Хвойный лес. Зеленые склоны с белыми проплешинами скальных выходов. Пустынная в этот час проселочная дорога, какие-то домики на противоположном склоне, и небольшой замок, но не из тех, что давно превратились в руины, или стоят напоминанием о славном варварском прошлом, а уютно перестроенный и превратившийся в симпатичный во всех отношениях большой сельский дом. И все это залито лучами заходящего солнца, явно осеннего, но все еще теплого.
— Что это за место? — спросил Кайданов и скосил взгляд на приведшего их сюда Виктора.
— А черт его знает, — беспечно пожал тот плечами. — Я, собственно, на «маяк» выходил. Где это мы?
Вопрос был адресован крепкому широкоплечему мужчине лет тридцати, льняному блондину с ясными голубыми глазами, но довольно простым и, пожалуй, даже грубым лицом.
— Арденны, — коротко объяснил мужчина и чуть склонил голову в приветствии. — Добро пожаловать, дамы и господа. Меня зовут Марий, и я сейчас же распоряжусь насчет обеда.
«Марий? — за последние десять минут, Герман услышал три очень необычных и как будто не связанных между собой имени, и теперь окончательно убедился, что при всей своей несхожести имена эти были неслучайны, а образовывали некую, объединенную внутренней логикой последовательность. — Персиваль, Дженевра, Марий… — И ряд этот наводил на очень странные мысли, интересные, но и пугающие одновременно. — Персиваль, Дженевра, Марий… Любопытно».
Он взглянул на Рэйчел и сделал это, в общем-то, без причины, повинуясь исключительно внутренней потребности, само существование которой было настолько для него необычно, что Кайданов, всякий раз удивлялся, едва лишь в очередной раз ее обнаруживал. Но и то сказать, чаще всего он этого даже не замечал, потому что потребность эта была всего лишь малой частью того нового, что внезапно вошло в его жизнь и властно переменило не только ее саму, но и весь внутренний мир Германа. Одним словом, это новое, по-видимому, называлось любовь. Но, понимая это и принимая, Кайданов — вопреки своему опыту и стилю мышления — даже не пытался анализировать и уж тем более формулировать в словах то огромное чудо, которое так неожиданно и стремительно возникло в его сердце, душе, или что там есть внутри человека, кроме костей и мяса. Он просто интуитивно ощущал, что делать этого нельзя и не нужно, потому что есть вещи, которых не должно «поверять алгеброй».
Рэйчел была задумчива, что не странно. Всего несколько минут назад она стала свидетелем такого волхования, о возможности которого до сих пор не подозревал, кажется, ни один колдун. Вообще следствия этой во всех отношениях странной «Потсдамской конференции»
[70] далеко выходили за рамки обычной жизни в подполье, даже если это и была жизнь рядом с «ангелом Страшного Суда». Впрочем, какие бы мысли не занимали ее сейчас, взгляд Кайданова она «уловила» и мгновенно вернула ему свой, окрашенный улыбкой, всю прелесть которой мог оценить лишь тот, кто знал, как знал Кайданов, что это такое, раскрывшаяся навстречу любви женщина-тень. И он тоже улыбнулся, чувствуя, как разливается в груди непривычное, все еще не ставшее для него естественным тепло.
