— А может, оно и к лучшему? — тихо ответил Август. — Знаете, как говорят? Нет человека, нет проблемы.
— И вам никого не жаль?
— А людей, какими и мы когда-то были, вам не жаль? И ведь среди них наши с вами родные и близкие.
— Я знаю эту теорию, — покачала она головой. — Но разве нет другого пути?
— О чем вы, донна Рапоза? — холодно улыбнулся Август. — Вы что на самом деле верите в мирное сосуществование волков и ягнят?
— Почему бы и нет? — она знала, что говорит глупости, но, если их не говорить, придется сказать себе, «иди, и застрелись!»
— Потому что против нас действует фактор численности и времени, — ровным голосом объяснил Август. — При нашей численности нам просто не хватит времени, чтобы убедить самих себя и людей, что мы можем сосуществовать. Что происходит на Земле? Есть какие-то изменения в модус операнди? Или все по-прежнему?
— Все по-прежнему, — вынуждена была признаться Лиса. — Нас нет и никогда не было…
Бухарест, Новосибирск, Хельсинки…
7
— Значит, я решила за всех, — повторила Лиса, по-прежнему глядя в окно, или куда она там, на самом деле, смотрела. Вид из окна открывался самый живописный, но Виктор подозревал — и не без повода, хотя читать ее мысли, когда она этого не хотела, не мог — что дело не в пасторальном пейзаже, как бы ни был он хорош.
— Но в результате, тенденция, сложившаяся к концу восьмидесятых сломана, — Виктор подхватил бутылку коньяка, секунду смотрел на хрустальные бокалы, которых им требовалось ровно семь, и в конце концов просто отослал все это на стол. — Ты помнишь, с чем ты пришла ко мне в Замок?
— Да, — Лиса обернулась и посмотрела ему в глаза. — И я ни о чем не жалею.
— Я тоже, — усмехнулся Кайданов, которого должны были убить десять дней назад в Мюнхене.
— И я, — сказала Рэйчел и тоже встала.
Но раньше нее к Лисе подошла, молчавшая все это время, Дженевра.
— Зато теперь другим тоже есть к кому обратиться, — сказала она, подойдя к Лисе вплотную. — Если бы я не знала, что тебе это неприятно, я преклонила бы колени и назвала тебя госпожой. Веришь?
— Верю, — Лиса неожиданно обняла Дженевру и прижала ее к себе. — Но ты никогда не будешь стоять передо мной на коленях, договорились?
«Весьма драматично…» — Виктор вернулся к столу и стал разливать коньяк.
— Ты был одним из Первых, не так ли? — неожиданно спросила Лиса, не отводя взгляда.
«Ну что ж, она… все они имеют право знать».
Однако и возвращаться в свое прошлое не слишком хотелось. Хотелось начать жизнь с чистого листа. Но такого чуда, на самом деле, никогда не случалось и, по-видимому, никогда не будет. Даже чудесам положен предел.
— Да, — ответил он Лисе, хотя говорил не только для нее, но все-таки, прежде всего для нее. — Да, я шестой-неизвестный…
* * *
Он родился 11 мая 1945 года, и своим рождением обязан был осколку немецкой мины, которым за десять месяцев до этого, был ранен в ногу командир стрелкового батальона майор Лев Андреевич Корф. Пролежав чуть больше месяца в госпитале, гвардии майор получил то ли две, то ли три недели отпуска и провел их со своей молодой женой в Казани. Вот, собственно, и вся история. Но дело, разумеется, не в этом, а в том, что Виктору очень повезло с родителями. Еще больше ему повезло с дедами и бабками. Они дали ему так много всего, что запасов этих хватало до сих пор. Однако чему бы они его ни научили, а научили они его, кажется, всему, чему только возможно, и какое бы материальное благополучие ни обеспечили — хотя и это немало, особенно в послевоенные голодные годы — главное, что благодаря своей семье Виктор с рождения был не только русским (в старом, дореволюционном значении этого слова), но и «гражданином мира», что для советского человека было почти недостижимо. Однако так все, на самом деле, и было, и это обстоятельство тоже многое решило его в дальнейшей судьбе.
«Космополит, твою мать!»
Но с такой путаной биографией, как у него, кем же и должен был стать Виктор, как не русским космополитом? Ведь даже когда там, в Берлине, Лиса сказала ему что он не еврей, она ошибалась, разумеется, потому что и евреем он был тоже. Только времени рассказать ей все это и объяснить, тогда не было, но это дело, как говорится, десятое, да и поправимое, тем более что вопрос, кто есть кто, для Лисы актуальным не был. И если Виктор все-таки хотел ей кое-что об этом рассказать, то совсем не о том, кто и от кого родился, и кем, соответственно, должен или может считаться, русским, евреем или немцем. Совсем о другом он хотел с ней говорить. О том, например, как человек становится тенью, и почему Виктор Корф в конце концов стал Некто Никто.
Вообще-то, Корфы были обрусевшими немцами, причем обрусевшими настолько, что даже немецкий язык, который для Виктора был, почитай, родным, пришел к нему не от них, а от второго деда, маминого отца, Исая Александровича Штерна, учившегося до революции в Базеле, и в совершенстве овладевшего там, в Швейцарии, и немецким, и французским языками. А у Корфов от того дальнего немецкого предка, который еще при императрице Елизавете приехал в Россию из Гессена, остались только фамилия и некоторые жизненные принципы, любовь к порядку, например, доходившая у Льва Андреевича, Витиного отца, до вполне немецкого педантизма. Ну, а Август И-Что-то-Там-Еще Корф, как много позже выяснил Виктор, и сам по себе был фигурой крайне любопытной. Был он, судя по всему, талантливым авантюристом, наподобие барона Мюнхгаузена, с которым, к слову, служил в одни и те же годы и даже по службе пересекался. Однако в отличие от барона, Август Корф, во-первых, дворянином стал только на новой родине, которую — и это, во-вторых — так никогда и не покинул, и даже принял, в конце концов (когда женился на дочери своего полкового командира), православие.
Впрочем, все это дела давно минувших дней и по нынешним временам вполне себе преданья старины глубокой. События более близкого времени были не менее интригующими и драматичными. Андрей Иванович Корф — выпускник петербургского политехникума — стал инженером в те же примерно годы, что и Иван Телегин,
[77] и на Первую Мировую войну ушел, как и тот, прапорщиком. Однако закончил он Великую Войну уже штабс-капитаном, но пошел не к белым, а к красным, между прочим, точно так же, как и герой Толстого. Впрочем, причину для этого Андрей Иванович имел самую основательную. С 1917 года он состоял в партии социалистов-революционеров, членом которой и оставался до самого официального ее роспуска в 1918. А в 1919, будучи в то время уже командиром полка, он — пусть и не долго — служил в той самой дивизии, комиссаром которой являлся Исайя Штерн, но породнились они много позже, когда ни один из них в РККА уже не служил. Дело в том, что после гражданской, Андрей Иванович вернулся к своей инженерной профессии, а позже — соответственно, в конце 20-х и начале 30-х — защитил одну за другой две диссертации и стал профессором. Может быть, поэтому и уцелел, хотя в 37-ом и 39-ом его дважды исключали из партии, в которую он когда-то все-таки вступил, но, бог миловал, оба раза Корфа восстанавливали, выпив, однако, известную порцию крови, но зато не расстреляли и даже не посадили. А вот Исай Александрович во время большого террора сел, хотя в то время тоже был уже профессором. Но и ему, почитай, повезло немеренно, потому что осенью 1941 его неожиданно выпустили, как и некоторых других физиков-химиков — а он как раз химиком и был — и направили в промышленность боеприпасов, к вышедшему несколько раньше Борису Львовичу Ванникову, который Штерна, собственно, из лагеря и вытащил. Такая вот история. А дети Штерна и Корфа познакомились и поженились уже во время войны в Казани, где оба деда тогда жили и работали. Ну, а потом случился тот немецкий осколок, и началась уже собственная история Виктора Корфа.
