— Все правильно, — кивнул Петр Кириллович. — А я, знаете ли, верю, и в церковь хожу, хотя и знаю, что это вряд ли правильная церковь. Мне, вам и мне, и некоторым другим, ведомо то, чего не дано знать никому из священнослужителей, которые обязаны всего лишь верить. Но я русский, следовательно, традиционно православный. Был бы татарином, ходил бы в мечеть, а так, куда же мне и податься, как не в церковь. Там, знаете ли, бывают такие мгновения, кажется, вот сейчас… Но нет. Он ни разу со мной не заговорил. И то, правда, кто я для него? Одна из тварей его и ничего больше.
Петр Кириллович достал из кармана поношенного пиджака мятую пачку «Беломора», выудил негнущимися пальцами кривую папиросу и закурил.
— Когда началась война, — сказал он, выдохнув дым. — Я срочную служил… На самой границе… Про Брест слышали, наверное, но там стояла 22-я дивизия нашего корпуса, а я служил в 30-й. Мы приняли бой в районе Подлесье… Двадцать второго… днем… В тот день я в первый раз горел в танке. Т-26… была такая машина… А закончилась для меня война в Померании, когда я горел в тридцатьчетверке… В седьмой раз… И вот, Лида, я прошел такую войну, семь раз горел и все-таки остался живой, а в бога так и не поверил. Воспитан был по-другому. Такое мы были поколение… Я поверил в бога в семьдесят четвертом.
Теперь он снова смотрел ей прямо в глаза.
— И знаете почему?
— Расскажите, — ответила Лиса, понимая, что Петр Кириллович задал риторический вопрос, ответа на который от нее не ждет.
— Потому что я получил второе неоспоримое подтверждение его существования, и понял, что не мне с ним тягаться.
— И что это было? — спросила Лиса.
— «Великое молчание».
— Молчание, — повторила за ним Лиса. — Не понимаю.
— Сейчас объясню, — Петр Кириллович загасил в пепельнице прогоревшую до мундштука папиросу и сразу же закурил новую. — В пятидесятые и в шестидесятые никто ведь не молчал, Лида.
— Что значит, не молчал? — вскинулась она.
— А то и значит, что об этом говорили открыто. Только слова «магия» почти не произносили. Разве что, в цирке, на эстраде… А так, «телепатия», «телекинез», «кожно-оптическое восприятие», «биолокация»… да мало ли слов! Но говорили! Статьи печатали, книги писали, обсуждали… Маги открыто выступали в цирке, по телевидению. Вы не помните, конечно, но был такой доктор Завадовский в Киеве, так он операции на сердце без скальпеля делал. Полковник Кунгуров… Он в МУРе работал… А потом, как отрезало. Ни слова, ни жеста. Начали втихую изымать старые газеты, журналы, книги… Но так ведь не может быть, Лида, что б сразу и везде, и у нас, и в Америке, и в какой-нибудь сраной Уганде! Везде! Вы понимаете, что это значит? Господи, ведь все же знают! Знают и молчат. Правительства используют нас и нас же уничтожают. В это дело вовлечены десятки тысяч посвященных, и все-таки молчание. Как такое может быть? Как?
— Вы считаете это проявлением божественного промысла?
— Я думаю, он так решил, а зачем и почему, дано ли грешным тварям вопрошать о том Всесущего?
13
Неожиданно, что-то ворохнулось в груди, и Кайданов почувствовал, как воздух стремительно приобретает запах ржавого железа. Он продолжал идти, не останавливаясь и не меняя шага, но чувство опасности уже овладело им, и, не отдавая себе в этом отчета, практически интуитивно, он вызвал в себе гнев. Волна холодного огня пришла ниоткуда, объяв его целиком, и Кайданов закричал. Но это не был крик боли, и вообще не был крик, который могли бы услышать те, кому не дано видеть «звездного неба» и гулять под «светлыми небесами». Это был вопль ликования, вырвавшийся из мертвой души Германа, и тот другой, единственный чужой на этой ночной улице, кто благодаря своему проклятому дару, тоже мог его услышать, все понял.
Тревожный вызов, запустивший суматошную перекличку множества радиотелефонов, находившихся в руках обложивших место встречи спецназовцев, ударил по нервам, как бич пастуха по хребтине волка. Кайданов вздрогнул, переходя на боевой взвод, и лишь чудом удержался на пике, взлетев туда так быстро, практически мгновенно, что едва не утратил контроль над начавшей было стремительно разворачиваться боевой трансформацией. Однако Твари не было места на этой Берлинской улочке. Тварь всегда должна знать свое место, и Кайданов усмирил рвущегося наружу зверя.
«И так мало не покажется», — зло сказал он, неизвестно к кому обращаясь, к себе ли, шагающему, сквозь подсвеченную фонарями тьму, твари ли, притаившейся внутри него, или тем «героям», которые вознамерились его убить.
Кайданов изменил направление движения, легко, даже не почувствовав усилия отбросив с пути мешавший ему трехэтажный дом. Здание вздрогнуло, качнулось и ринулось, сорванное с фундамента, рассыпающееся с грохотом и тошнотворным скрежетом, куда-то в сторону, а Герман уже несся сквозь клубы пыли, вырываясь из расставленного на него капкана. Легко находя опору для ног на обломках стен, он бежал в непроглядной тьме, перепрыгивая через открывшиеся провалы подвалов и коммуникационных шахт, сквозь вопли, стоны и крики, сквозь треск внезапно начавшейся беспорядочной стрельбы, и со злорадным удовольствием метал во все стороны косматые шары «чертова огня», от которого в округе тут же возникали очаги пожаров.
«Кто не спрятался, я не виноват!» — он выскочил на параллельную улицу, поджег «костром» с левой руки машину контрразведчиков и, отшвырнув с пути еще один дом, бросился в образовавшийся проем. Но вот вертолеты он чуть не пропустил, увлекшись тотальным разрушением всего, что мешало ему выбраться на оживленную улицу, которую Кайданов уже чувствовал в двухстах-трехстах метрах впереди. Его отрезвил только «кайенский перец» систем наведения двух «Апачей», заходивших на цель, которой являлся сейчас он сам. Длинным прыжком — метров, пожалуй, в десять — Кайданов ушел с линии прицеливания и нырнул в окно второго этажа дома, очень кстати оказавшегося как раз справа от него. Шквал свинца — стреляли два роторных пулемета — разнес в клочья несколько машин, но Герман был уже внутри и двигался теперь параллельно улице, снося капитальные стены и гипсовые перегородки, кого-то калеча, а кого-то, возможно и убивая. Один из геликоптеров на мгновение показался над улицей. Но Кайданов его «вел» не хуже радара ПВО и своего шанса не упустил. Он метнул через окно два «костра», настолько разогрев их в топке своей ярости, что от полыхнувшего жара под ним самим вспыхнул пол, и сразу за тем, когда Герман уже снова несся вперед, запылала оставленная за спиной комната.
Краем сознания он отметил, что на внезапно оказавшемся в огне «Апачи» запаниковал пилот, и тяжелая машина стремительно приближается к каменной стене, но ему все это было безразлично. Он уже был вне кольца.
Глава 7
«Откат»
[40] (
2–3 октября, 1999)
1
— Иди, — сказал он ей. — Иди. И постарайся уцелеть!
