– На ваше усмотрение.
– Тогда идёмте.
Заходим в лифт, Серафимов отжимает кнопку третьего этажа. Он проводит для меня почти двухчасовую экскурсию, детально рассказывая о закупленном оборудовании, ремонте и ещё куче всяких мелочей. Он говорит медленно, с расстановкой, делает немного затягивающиеся паузы, но такая манера речи в его исполнении ни капли не напрягает.
Мы минуем третий этаж, останавливаясь у зала с огромными стеклянными дверьми. Серафимов жестикулирует, что-то рассказывает, но где-то там, за пределами досягаемости моего слуха сейчас.
Цепенею. Смотрю сквозь стекло, и всё происходящее вокруг исчезает.
Меня клинит.
Это глюк?
Гера? Не может быть…
Поворачиваюсь к Вениамину, и он явно читает на моём лице что-то недоброе, взволнованно поджимая губы.
– Всё в порядке?
– Это кто?
Киваю в сторону этого зала.
– Это волонтёры, они очень часто проводят мероприятия для наших пациентов. Хорошие ребята.
– Нет, там, у окна, девушка, в платке голубом.
– Это… ах, это Герда, полгода у нас на лечении.
– А что у неё?
– Острый миелоидный лейкоз.
– Это лечится?
– Собственно, этим мы здесь и занимаемся. Вы её знаете? Может быть, её позвать? Уверен, ей будет приятно.
– Потом. Пойдёмте к вам в кабинет, надо… поговорить.
Оборачиваюсь в сторону лестницы и иду туда на автомате. Меня перетряхивает. Гера! Ты серьёзно? Не может этого быть. Не может! Я в это не верю.
Глава 8
Герда
Десятый день после второго курса химиотерапии. Через некоторое время станет ясно, сократилось ли количество бластов и удалось ли мне достигнуть ремиссии.
Когда я только очнулась в палате обычной больницы полгода назад, то мне приписали какие-то психические расстройства, проблемы с нервной системой. Потом, на основании осмотра кожных покровов, отправили сдавать анализы, в результате которых образец крови направили на более подробное изучение.
Меня успели выписать, и я даже вернулась в наш дом. Только вот оказалось, дома никакого нет. Квартиры тоже. Назаров просто расплачивался по счетам, и всё имущество ушло на погашение его долгов. Хотя у меня и так ничего не было.
Мы переехали к маме. Начали поиски Теоны. Я обратилась в полицию, но, так как ребёнок был за границей, дело встало.
Я продолжала принимать успокоительное, от которого мне становилось ещё хуже. Врачи категорически запретили какие-либо препараты, но я уже знала, что у меня зависимость. Препарат слишком сильный, транквилизатор. Я даже не помню, когда начала его активное потребление, но теперь в тумане прошлого чётко вижу одно. Это Гриша мне их подсунул, и продолжал давать, пока я просто не смогла без них обходиться.
Назарова объявили в розыск и показывали по федеральным каналам. Я не понимала толком, что происходит и в чем его обвиняют. Какие-то финансовые операции с государственным бюджетом. Только где он, и где этот бюджет. Потом в массы вылилась кандидатура этого Лукьяна. Оказалось, что он политик, подробности не уточняли, но по всей шумихе ясно было одно – он был не последней фигурой в масштабах государственного управления. Не зря я тогда узнала его голос.
После массовой огласки, резонанс которой запустился за неделю, я не теряя времени полетела за дочерью. Хорошо, что срок действия паспорта не истёк.
Я забрала Теону и на последние оставшиеся деньги купила билет обратно в Москву.
Мы уже переехали в мамину двушку.
Прошла ещё пара дней, а потом нам позвонили из больницы, прося приехать.
Я не понимала, что не так, к тому же мне совсем не было дела до моего здоровья. Я жила лишь тем, что мой ребёнок наконец-то со мной. Теона смотрела на меня немного отстранённо, ведь Гриша, как мог, сокращал время нашего с ней общения.
Но она быстро привыкла, мы привыкли.
И я уже верила, что всё кончено. Что мы свободны. Но даже здесь кто-то решил за меня.
Страшный диагноз, неконтролируемый рост «бластных» клеток крови и костного мозга, которые не могут нормально функционировать, острый миенобластный лейкоз, по-простому – рак крови.
И ведь в это невозможно поверить. Невозможно, потому что ты всегда думаешь, что со мной-то точно такого не произойдёт. Это там, где-то, с другими. Но не со мной.
Я сидела в процедурной, у меня снова брали кровь. Она так завораживающе набиралась в пробирку, что я не могла отвести от неё глаз. Смотрела и спрашивала себя: неужели это конец?
Разве так бывает?
А потом госпитализация. Первый сеанс химиотерапии, подавленность. Но она внутренняя, внешне я борюсь, хочу выглядеть лучше, чем есть, веселее. Отлучение от таблеток идёт на пользу, я больше не овощ, но так жить гораздо труднее. Мир теперь не за занавесом, вдалеке от моих глаз. Он предо мной, каждый день. Каждый день своей суровой реальности.
В конце концов, я должна попытаться. Должна верить. Потому что я нужна своему ребёнку… маме. Я же им нужна.
Не знаю, становится ли мне легче, но самовнушение начинает работать на полную.
Меня переполняет уверенность, а ещё мама привлекает внимание фонда по борьбе с моей болезнью.
Я никогда не видела её такой, она вселяет в меня надежду, лезет из кожи вон, чтобы хоть чем-то помочь.
У нас нет денег на лечение от слова совсем, но сейчас болезнь на ранней стадии, а оттого прогнозы очень хорошие. Главное – проходить курсы, которые влетают в копеечку.
А потом всё рушится. Как по щёлчку. Мама приходит вялая, словно неживая. Она долго ходит вокруг да около и нехотя говорит, что опека забрала Теону.
Опека непреклонна.
Я не понимаю, как он мог просто взять и отказаться от своего ребёнка. Нет, не так, он, как последняя тварь, свалил из страны и направил в органы опеки письменный отказ. Его дела разорили и моего отца, который спивается последние три месяца и больше не походит на человека. Дашка от него ушла. Улетела к родителям в Уфу. Может быть, это добило его окончательно? Хотя, если честно, туда ему и дорога.
А моя дочь, моя Теона… её просто забрали.
Я же нахожусь на постоянном лечении, мама лежала в неврологической клинике и принудительно посещала психолога, отец отказался от родного ребёнка. Мы неблагополучные по всем фронтам и просто не имеем возможности и условий для содержания ребёнка, так нам сказали. А денег, чтобы заплатить органам опеки за закрытие глаз, у нас нет. Тею забрали почти три месяца назад. Мама подала в суд. Но это мало что даёт.
Её забрали, но мы стараемся бороться как можем.
