— Ты славно сражался, юноша, — попробовал Кэйрмар подбодрить умирающего. — О тебе сложат песни и…
— К черту песни… — еле слышно ответил Эльсар нор Керрано, харкая кровью. — Прошу, позаботься… о моем мальчике… и супруге…
— Конечно позабочусь, — соврал Кэйрмар умирающему, затем принял из его рук знамя и бережно положил рядом с телом. — Спи спокойно, воин.
Отряд сельвидийских конных стрелков промчался мимо него на восток, следом за остальными. Не обратив на них внимания, Кэйрмар прошагал мимо трупов ксенгера и двух лучников (похоже, во Тьме кто-то из сельвидийцев сумел-таки до них добраться) к человеку, благодаря которому его безумная затея все же удалась.
Глубокие раны и море крови свидетельствовали, что тот долго не протянет. Если, конечно, не знает Истинных Слов, способных в мгновение ока исцелить от подобного. Кэйрмар сомневался, что такие Слова вообще существуют.
— Мы победили. — Шаугримец при его приближении даже попытался улыбнуться. Или же это очередная судорога исказила его лицо.
— Да, — кивнул Кэйрмар, присаживаясь на корточки. — Благодаря тебе.
— Благодаря нам. К тому же… Это ты, а не я, войдешь во все хроники.
Кэйрмар покачал головой.
— Мне не нужна слава. Пусть она достанется другим. Тем, кому она нужнее. Объединенные армии Юга ее заслужили.
Безымянный шаугримец хмыкнул.
— А что же нужно тебе, если не слава? Власть? Богатство?
— Мне… — Кэйрмар помедлил, прежде чем ответить. «Ты подвел их!» — Мне нужно стать сильнее. Чтобы в следующий раз… когда такое произойдет… полагаться только на самого себя.
— В следующий раз? — недоверчиво спросил умирающий.
— Я… — Кэйрмар решился поведать ему правду: — Видишь ли, есть подозрения, что я, если не погибну от стрелы или меча, проживу еще долго. Очень долго.
— А-а… Так, значит, это тебя за глаза прозвали триамнийским долгожителем. Ох, не завидую тебе… — Шаугримец изошелся кровавым кашлем. Затем, вытерев дрожащей ладонью кровь с лица, хрипло произнес: — Если ты действительно готов взвалить на плечи подобный груз, то… отправляйся в Серый Монастырь. — Шаугримец кивнул головой на меч, который Кэйрмар по-прежнему держал в правой руке. — Возьми с собой его. По легенде, этот меч был выкован несколько тысячелетий назад из небесного железа. Прими его как мой залог… — Кашель заставил шаугримца согнуться пополам. — Когда… когда придешь в монастырь, покажи его настоятелю… поведай ему о том, кто ты.
— И… кто же я? — после небольшой паузы уточнил Кэйрмар.
— После сегодняшнего? — Не взирая на предсмертные судороги, шаугримец ухмыльнулся. — Думаю, ты теперь Шагающий-сквозь-Тьму. И, боюсь, шагать сквозь нее тебе придется еще очень и очень долго…
* * *
Человек, которого в другой, призрачно-далекой жизни звали Кэйрмаром, медленно разлепил веки, возвращаясь в жестокую реальность.
Тьма, безликая и непроглядная, застилала все вокруг.
И, увы, это была не та Тьма, через которую он наловчился шагать, ибо был теперь скован цепями и оковами. Надежно скован — так, что даже не пошевелить рукой. Внезапно Кэйрмар осознал, что по его правой щеке медленно сползает слеза. Оказывается, он еще способен плакать…
«…Если ты действительно готов взвалить на плечи подобный груз…»
Похоже, он все же оказался не готовым. Год за годом, век за веком он защищал Триамну, пытаясь уберечь ее как от внешних, так и внутренних врагов, но то и дело допускал промашки и оплошности. Все чаще и чаще… И вот, очередная из них грозила обернуться для простых триамнийцев крупными неприятностями.
Кэйрмар тяжело вздохнул и постарался настроить сознание на медитацию. Что сделано, то сделано: свою ошибку он уже не в силах исправить. Оставалось лишь ждать, что принесет следующий день.
Если такой вообще для него когда-нибудь наступит.
Шагающий-сквозь-Тьму не хотел себе в этом признаваться, однако он как никогда был близок к отчаянию.
Глава 28
Человек в малиновом дублете сидел в кресле перед ярко пылающим камином и, неспешно потягивая вино из хрустального бокала, слушал, как за окном гремит гроза.
С каждым раскатом грома бокал в его руке слегка подрагивал. Человек в малиновом дублете не любил грозу — но не потому, что, подобно многим глупцам, видел в ней гнев Богов или боялся сверкающей молнии. Все было куда банальнее: в день, когда он совершил самую большую ошибку своей жизни, как раз свирепствовала гроза. Так что теперь каждая яркая вспышка, сопровождаемая громовым раскатом, давила ему на больное. Напоминала ему об унижении, которое пришлось испытать. О цене, которую пришлось заплатить за неудачу.
Впрочем, сегодня он старался думать о своей ошибке в ином, позитивном ключе. Он знал, что исправит ее, и исправит так, что ошибку эту все последующие поколения будут вспоминать не с укором, но лишь как событие, ставшее мостом к его славе и величию. Человек в малиновом дублете улыбнулся, думая об этом, и, понаблюдав, как пламя камина играет на стенках бокала, сделал долгий глоток. В конце концов, он потратил уйму времени и сил, чтобы воплотить этот грандиозный замысел в реальность. Скоро, совсем скоро он будет пожинать плоды своих трудов.
Вопреки не на шутку разъярившейся над Исхироном грозе, ему хотелось смеяться и торжествовать. Хотелось поделиться с кем-нибудь своей накопившейся радостью… Однако у него уже давно не было никого, с кем он мог разделить свои мысли и эмоции. Он убеждал себя в том, что это неизбежная плата за успех, и что на самом деле ему никто не нужен. Что он вполне самостоятелен. Вполне самодостаточен.
Впрочем, порой он сам себе не верил.
В такие часы, как сейчас, ему хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом с ним; кто-нибудь, кроме слуг, разумеется. Кто-нибудь, кто будет его по-настоящему понимать. Возможно, даже любить, несмотря на все его недостатки. В конце концов, разве не все люди так или иначе хотят именно этого, пусть даже многие из них это отрицают? Так что вряд ли таких желаний стоит стыдиться.
Ослепительно-белая вспышка мелькнула в щелях ставней, а после небольшой задержки до его ушей донесся протяжный громовой раскат. Кажется, ливень еще сильнее застучал по крыше его дома. Человек в малиновом дублете осушил бокал и, поглядев на свое отражение в его прозрачных стенках, отставил бокал на столик рядом с креслом, сбоку от развернутого листа пергамента. Он ухмыльнулся, аккуратно пододвигая этот лист чуть ближе к себе. Пергамент был испещрен множеством имен. Некоторые из них были зачеркнуты, напротив еще некоторых он оставил знаки вопроса; большинство имен соединялись друг с другом линиями: иногда жирными, такими, что не разорвутся ни при каких обстоятельствах, иногда тонкими — когда вопрос дружбы и поддержки можно было легко изменить, например, той или иной суммой. Архонты, иерофанты, орденцы… Все члены Временной Ассамблеи — ровно как и предполагаемые члены Синклита — поддавались расчетам, словно математические переменные. Нужно лишь уловить правильную закономерность. Понять, от чего они зависят, что может заставить их при необходимости колебаться. Да, порой случаются непредвиденные неожиданности — от этого никто и никогда не может быть застрахован — но мудрый человек и дальновидный (например, такой, как он) не станет их пугаться, но лишь вставит в необходимое уравнение и чуть его подкорректирует. В конце концов, почти всю человеческую жизнь можно описать математическими законами.
