Потягивая виски со льдом, он возвращается в кресло, кладёт ноги на туалетный столик и смотрит, как Джон Харт, стоя посреди грязной кухни, вынимает из-под полы пальто топор и вешает его на печь над черной духовкой. Морща лоб, Джуит припоминает — всегда ли она отпускала в конце эту фразу? Или в тех случаях, когда она обращалась за помощью, и он не отказывал, она не произносила её? Да нет, она произносила её регулярно — подобной закономерности не было. Oна ненавидит саму его сущность, поэтому ей, должно быть, больно просить его о помощи, и вдвойне больнее принимать эту помощь, когда он не отказывает.
Да нет же. Неверно. Дело не в том, чтобы он почувствовал, как ей больно. Насмешка в конце опровергает это. Она глубоко подавлена из-за каждого дайма, доллара, сотни долларов, которые он давал ей когда-либо. Даже если ей стыдно, это от того, что она представляет себе, будто принимает эти деньги в обмен на тело и душу своего первенца. Джуит представил, как она сидит в резком люминесцентном освещении у себя в гостиной с виниловым полом и стеклянной дверью. На белых гипсовых стенах нет ничего, кроме детских каракуль угольными мелками. Пленка с рисунком под дерево, которой оклеен телевизор, местами треснула и отслоилась. Сам телевизор никогда не замолкает, но его никогда и не слышно из-за криков детей, ругани взрослых и лая собаки.
Он представил себе Шерри Ли — худую, как щепка, с лоснящимся лицом. Она носит выцветшие розовые шорты на помочах, запачканные сигаретным пеплом. Её голые ноги с узловатыми венами обуты в грязные розовые пушистые тапки. Волосы завиты на большие розовые пластмассовые бигуди. Из угла рта свисает сигарета. Он представляет себе, как она усмехается, мстительно и с презрением, когда нажимает на клавишу телефона и прерывает связь, чтобы оставить его наедине с этой последней фразой, которая, как она надеется, будет уязвлять его постоянно. Это так же по-детски, как и выходка её младшего сорванца, который успел прокричать в трубку матерные слова, пока в разговор не вступила она. И это ей тоже известно. Джуит не станет развивать в себе чувство обиды. Он даст ей то, о чём она просит.
Он поднимается и выключает телевизор. Обходит комнату и выключает все лампы, кроме одной. Дверь не заперта на засов, а только на ключ. Он берёт с собой недопитую стопку, идёт в спальню и раздевается там. Принимает душ. Возможно, она и сама не знает, отчего он вызывает у неё такое презрение. Она умна, но невежественна. Её, должно быть, сводит с ума, что Джуит никогда не показывал ей, что зол на неё, как это делает или пытается делать Билл. Джуит смывает шампунь с волос. Нет, вряд ли это невежество. Это недостаток воображения. Она не понимает, что у неё с ним общий камень преткновения. Она в силах бросить Долана так же, как Джуит не в силах бросить Билла. Если ты связываешься с одним Хэйкоком, приходится иметь дело и с прочими Хэйкоками. Он вытирается полотенцем, сушит волосы феном, чистит зубы. Никто не может войти в жизнь другого человека беспрепятственно, не сталкиваясь с его окружением. Об этом даже и думать не стоит, потому что так не бывает. В молодости он хорошо усвоил этот урок от Джоя Пфеффера.
Он взбивает подушки, ложится в постель, включает радио. Играют что-то из Брамса на рожке, пианино и арфе. Он читает, курит и медленно допивает спиртное. Он не хочет засыпать до тех пор, пока не вернётся Билл — Джуит должен извиниться перед ним за своё опоздание. Но он слишком устал. Он совсем не воспринимает то, что читает. Он закрывает книгу и бессмысленно смотрит на стены, где Билл развесил постеры из фильмов, в которых Джуит играл главные роли в поздних сороковых и ранних пятидесятых — в то дурацкое время, когда он ещё думал, что у него есть будущее. Билл затратил немало сил и времени, чтобы разыскать эти безвкусные картинки в магазинах, где торгуют подержанными вещами. Он сделал это тайком от Джуита. Тайком он аккуратно наклеил их на картон, изготовил к ним красивые рамки. Он дождался момента, когда Джуит уехал куда-то далеко на съёмки, и развесил постеры в гостиной, чтобы сделать Джуиту приятный сюрприз к возвращению.
Джуит не почувствовал приятного удивления. Он почувствовал отчуждение. Вздрогнул от неловкости. И не смог скрыть того, что чувствовал. Билл очень огорчился. Он не мог понять, почему Джуит не гордится, не наслаждается, глядя на эти постеры, почему не получает удовольствия от того, что на них обращают внимание пришедшие в гости друзья и знакомые, почему эти регалии его триумфа не производят на него впечатления. Билл, разумеется, гордился ими. На Билла они впечатление производили. Джуит так и не смог ничего ему объяснить, но в конце концов уговорил расстроенного Билла перевесить эти никчёмные картинки на стены в спальне, где бы их, к счастью, никто не увидел. Джуит и сам уже не замечал их — он слишком привык к ним, чтобы испытывать боль. Теперь его просто слегка раздражало, насколько они художественно слабы.
Он убирает лишние подушки, выключает лампу, ложится на свою сторону и закрывает глаза. Однако, к нему приходит не сон, а ненужные воспоминания. Он не противится им, надеясь, что скоро они превратятся в чепуху, а из чепухи в сон. Эта уловка, к которой он всякий раз прибегает перед сном, иногда срабатывает.
Двери лифта издавали нежный шорох у него за спиной. Открываясь и закрываясь. Он сидел на мягкой кожаной софе в просторной приёмной Морри Блока, листая журнал. Стены приёмной были обшиты тёмными панелями. На них в плетёных сетках висели горшочки с традесканцией. Перед Джуитом на низком столике из такового дерева стоял красивый коричневый фарфоровый кофейник. От него исходил пар. Всё это для того, чтобы он чувствовал себя желанным гостем — шел семидесятый год, когда небольшие роли в фильмах приносили ему по тысяче долларов в неделю. Морри регулярно получал свои десять процентов. Ничего сногсшибательного, но достаточно для того, чтобы Джуит, придя сюда всякий раз, мог рассчитывать на большой кофейник и сияющую улыбку секретарши, которая всё время забывала, как произносится его имя.
Это делалось не только в знак благодарности, но и в знак надежды на дальнейшее сотрудничество. Роли, которые доставались Джуиту, с каждым разом были всё лучше. Лучше означало длиннее — с каждым разом всё больше минут перед камерой. Но Морри был уверен в успехе. Он смотрел на экран и ждал того дня, когда наступит передышка — когда Джуит, скажем, получит одну из главных ролей в каком-нибудь сериале, и так, неделю за неделей, будет зарабатывать по две, а то и по три тысячи долларов за серию. Джуит понемногу стал доверять оптимизму Морри, и ему стало нравиться заходить сюда чаще. Ему было сорок семь лет, и он слишком хорошо знал этот бизнес, чтобы радоваться заманчивым обещаниям. Уже завтра он может наскучить тем, кто распределяет роли — тогда судейскую мантию или полосатый костюм управляющего наденут уже на какого-нибудь другого стройного привлекательного седого актёра. Но иногда, например, этим утром, ему хотелось стряхнуть с плеч бремя холодной реальности и чувствовать себя ребёнком, которому прочат блестящее будущее.
Агентство, в котором работал Морри, полностью занимало двенадцатый этаж белоснежной башни, что располагается в конце бульвара Ла Шинега, который спускается вниз по склону на юг. Все, кто выходил из лифта у него за спиной, шли только в одном направлении — к столику секретарши, который стоял на виду у Джуита, за ансамблем пышных филодендронов. Там то и дело прерывисто звонил телефон, и молодая блондинка отвечала на звонки мягким музыкальным и жизнерадостным голосом. Чтобы рассмотреть каждого, кто вышел из лифта, Джуиту надо было лишь немного подождать. Он бы не удивился, если бы новый посетитель оказался знаменитостью — кинозвездой, рок-музыкантом или обозревателем криминальной хроники. Но Джуита интересовали не знаменитости. Просто он машинально поднимал голову всякий раз, когда появлялся кто-нибудь новый.
