С отцом произошла быстрая и страшная перемена. Из почти благообразного старичка он мгновенно вновь превратился в злобного гоблина. Лицо его побагровело, глаза выпучились, а из беззубого рта посыпались проклятия:
– Сука, тварь, тварь продажная! Картошечка, значит?! За картошечку, за гамбургеры и ванильный коктейль, за колу их поганую родину продал? Мать свою несчастную, одинокую продал, да?! Хорошо, гаденыш, получишь ты сейчас у меня свои печеньки, жрать будешь, пока не лопнешь, сука! А ну-ка, ребята, принесите ему этих вонючих бигмаков.
На кассах оставались еще теплые, не розданные покупателям бургеры. Молчаливые, мрачные мужики притащили несколько подносов и встали с ними перед парнем.
– Ешь! – заорал отец на несчастного испуганного мальчишку. Тот стал трясущимися руками разворачивать бумажную упаковку.
– Быстрее, тварь!
Мальчишка ускорился и, даже не до конца развернув бумагу, впился зубами в булку с котлетой. От волнения кусок не лез ему в горло. Он жевал, давился, старался, но проглотить все равно не мог.
– Жри давай, скотина, чего мешкаешь?!
Мальчик лихорадочно задвигал челюстями, из глаз его потекли детские крупные слезы, он подавился, закашлялся, и его стошнило. Несколько волокон непережеванной котлеты в слизи и слюнях попали на костюм стоящего перед ним старика. Серый такой костюм, финский, цвета мокрого асфальта, я его с детства помнил. А отца – нет, не то что не помнил – не представлял даже… Он просто не мог быть таким. Но он был. Кусочки гамбургера, оказавшиеся у него на брюках, превратили его в чудовище, в фашиста, почти гестаповца… Схватив с подноса завернутый в бумагу бигмак, он буквально впечатал его в рот кашляющего мальчика.
– Жри, сука! Бесплатно, тварь, жри, как и хотел. Что, гад, не наелся? Тогда вот тебе еще, жри, скотина!
Парнишку крепко держали гогочущие мужики. А отец брал все новые и новые завернутые в бумагу гамбургеры и впечатывал их в лицо задыхающегося мальчика. Они выползали из упаковки, размазывались по детскому лицу, покрывая его полностью, так что и глаз становилось не видно. И текущих из них крупных слез. А отец хватал все новые и новые гамбургеры и впечатывал, впечатывал, впечатывал… И орал:
– Жри, жри, жри, жри, паскуда!
* * *
…чумо лока дах о, чумо лока дах о, чумо лока дах о, чумо ло… К черту мантры! К черту обманы и самообманы! Я все решил. Мне просто не нужно жить. Просто не нужно. И это действительно очень просто, ведь они забыли надеть на меня кандалы. Я встаю, разбегаюсь и бьюсь своей глупо-умной башкой о стены-экраны. Что-то трещит – то ли экраны, то ли… Но я еще двигаюсь, шевелюсь. Я поднимаюсь, падаю, отползаю, снова поднимаюсь. Сил бежать уже нет, но я бегу. Бегу к экрану, где застыл мой отец, запихивающий гамбургеры в глотку несчастному мальчику. Вот он, конец моего глупого существования, он совсем близок, я вижу его так отчетливо… слишком отчетливо… он распадается на ненавистные мне пиксели и превращается в серую кашу, в хаос. Как и я…
Возвращение сознания было похоже на возвращение домой пьяного, давно разлюбленного и опостылевшего мужа. Видеть его невозможно, сам запах его противен, и одна только тошнотворная мысль в голове: “Опять?” К сожалению, сознание – не бухой мужлан, от него не сбежишь в туалет или на кухню. Пришлось очнуться и принять действительность. Моя скудная реальность состояла из привычной медиагробницы со стенами-экранами и металлическим полом. На экранах со всех четырех сторон склонялся надо мной с преувеличенной заботливостью обаятельный Капитан Немо. Знакомая, набившая уже оскомину мерзость. Но были и новшества. Я сидел теперь не на холодном полу, а на некоем подобии высокого трона. Более того – я был прикован к нему металлическими пластинами, мою голову что-то стягивало и из этого “чего-то” к креслу тянулись разноцветные провода. Шевелиться я не мог, но тем не менее шевелился. Очень необычное ощущение: хочу повернуть голову, но не могу, а вместо этого поворачиваюсь весь, вместе с головой. Или наклоняюсь к полу. Или опрокидываюсь к потолку. Или заваливаюсь набок. Мне понадобились несколько минут и пара простейших экспериментов, чтобы понять: двигаюсь не я, а кресло. Причем повинуясь моему взгляду. “Суки, – подумал я. – Страхуются, сволочи. Ну ладно…” Еще в детском саду пацаны научили меня страшно закатывать глаза, так что и зрачков становилось не видно. Попробую, на детские трюки они небось не рассчитывали…
Движущееся кресло сошло с ума. Оно начало вращаться во все стороны одновременно, трещать от натуги и жалобно скрипеть шестеренками. Я почувствовал, как шею обвили провода, идущие от моей стянутой головы. Стало нечем дышать, и я обрадовался. Принялся еще усерднее, до боли закатывать глаза, чтобы они оторвались на хрен. “Не мытьем, так катаньем, – думал, ликуя. – Не мытьем, так катаньем! Все равно сдохну, назло вам, уроды!”
Кресло, зависнув под каким-то странным, алогичным углом к полу, внезапно остановилось. Потом выпрямилось и сделало несколько оборотов вокруг своей оси. Провода перестали стягивать горло. Я усиленно закатывал глаза, но кресло больше не шевелилось. Догадались, гады, отключили от управления… Все равно глаза открывать не буду. Вот такой у меня сегодня мирный протест.
– Ты правда думаешь, что мне трудно открыть тебе глаза? Хотя да, трудно, но главное – в этом нет необходимости. Здравствуй, Айван, давно не виделись.
Он появился у меня в голове. Повис, заполнив все пространство внутри моего тела, то приближаясь, то удаляясь, то почти сворачиваясь в точку на белом слепящем фоне. Сначала его контуры были расплывчатыми, но очень быстро, после нескольких приближений и удалений, приобрели резкость. Он был реальнее, чем в жизни. Я смог рассмотреть (хотя чем, собственно?) даже поры на его красивом римском носу. От ужаса я открыл глаза. Ничего не изменилось. Он все так же висел внутри меня. Ненавистная медиагробница с экранами показалась мне навечно потерянным раем. Я попробовал заплакать. Опять ничего не изменилось. Он висел. Улыбался сочувственно, подрагивал ноздрями. И висел. Внезапно я понял, что не могу плакать. Нечем. От ужаса я перестал дышать и думать. А Капитан строгим голосом детсадовской воспитательницы назидательно произнес:
– То-то же, шалун. Обещаешь больше не безобразничать?
Я очень хотел пообещать, больше всего на свете хотел, но не знал, как и чем. Язык, глаза, руки, ноги, голова меня не слушались. Я даже перестал понимать, кто я, кого именно они не слушаются. Только Капитан все висел в ком-то, кто уже был почти никем – площадкой для его изображения, неодушевленным экраном… В самом дальнем конце этой площадки каким-то чудом еще сохранялось эхо знания о том, кто я. От эха рождался и расходился волнами ужас. Единственное оставшееся во мне живое. Ужас.
Внезапно все кончилось. Капитан исчез. Нет, не так. Он по-прежнему был, но теперь проникал в мой мозг через глаза, в виде фотонов, излучаемых экранами медиагробницы. Мне стало несравненно, во много миллионов раз лучше. Я имел огромное, безбрежное личное пространство. Не маленькую точку в дальнем углу неодушевленного экрана, а всего себя, хоть и прикованного к технологичному креслу. Я являлся крепостью, нерушимой стеной между собой и миром. Я был в безопасности и понял наконец, что такое безопасность. Это просто когда ты существуешь, а не когда что-то помимо твоей воли существует в тебе.
