Моя индивидуальная американская мечта за несколько минут рассыпалась в труху. Люди везде одинаковы, и власти у людей везде одинаковы, и если станешь ты неугоден сильным мира сего, то забудут они все резко о законах, идеалах и заветах отцов-основателей. Схрумкают быстро и по беспределу. Что в России, что в Нигерии, что в Америке… Я озвучил эту печальную мысль Линде. Но она лишь повторила, как мантру: “Все будет хорошо”, однако после непродолжительной паузы все-таки добавила:
– В России и Нигерии несколько миллионов человек на улицу не выходят, а здесь вышли, и поэтому, Ванечка, верь мне: все будет хорошо. Ты, главное, ничему не удивляйся…
Я в очередной раз дал ей слово сохранять спокойствие – и сдержал его. Я не удивился, когда судья скороговоркой объявил, что ввиду тяжести и обоснованности предъявленных обвинений в выходе под залог мне отказано и поэтому до рассмотрения дела по существу я буду содержаться под стражей. Я не удивился, когда зал разразился проклятиями и люди с первых рядов бросились отбивать меня у охраны. Я не удивился даже тогда, когда гул толпы на улице прервали звуки мощных взрывов и в зале суда повылетали стекла. Я спокойно отнесся к тому, что взрывы прозвучали уже в самом зале и его заволокло едким непроглядным дымом. Я безропотно позволил Линде надеть на меня тонкую, мгновенно прилипшую к лицу пластиковую маску, благодаря которой я смог нормально дышать. И когда она ловко пристегнула наручниками свою руку к моей, я тоже не удивился. И когда несколько моих бравых охранников в растянутых свитерах потащили нас куда-то сквозь непроглядный дым под звуки выстрелов и взрывов, я опять не удивился. Я удивился, лишь оказавшись перед окном с выбитыми стеклами и услышав истеричный крик Линды:
– Прыгаем!!!
Вот это было действительно странно. Окно находилось на пятом этаже, метрах в двадцати от земли. Парашюта или хотя бы зонтика мне никто не предложил. От удивления у меня даже тонкая маска-противогаз отлипла от вытянувшегося лица. Очень сильно я удивился, но Линду, как и обещал, все же послушался. Даже попытался взобраться на подоконник. Оказалось – не нужно. Тренированные руки моих охранников подхватили нас, побаюкали недолго, раскачали и буквально вышвырнули из окна на улицу.
* * *
Прыжок веры. Есть такое понятие в философии. Это когда человек, к примеру, подходит к окну, открывает его, прыгает, но при этом верует, что Бог существует и в последний момент обязательно спасет. Сотворит на месте падения сугроб, или стог сена, или что-нибудь еще в этом роде. Если задуматься, вся человеческая жизнь – это и есть один затяжной прыжок веры. Из чрева матери прыгает человек в неизвестность, и шансы разбиться составляют ровно сто процентов. Все рано или поздно приземляются в могиле, и каким бы затяжным прыжок ни был, никому еще не удавалось падать вечно. Но человек все равно верит…
Прыжок веры… Сколько их было в моей жизни? Когда на Каледонском водопаде я решился подойти к удивительной Девочке на шаре, это был прыжок веры. И когда делал Sekretex, это тоже был он, и когда воевал с русским недетским миром – тоже. Но этот прыжок из окна Верховного суда Калифорнии был всем прыжкам прыжок. Полное, без примесей, безумие. Чистая, без сомнений, вера. Падая, Линда кричала: “Все бу-у-у-де-е-ет хо-о-о-о-ро-о-о-о-о-шо-о-о-о-о-о!!!” Наручники, сковывающие наши руки, не давали нам разлететься, дергали нас друг к другу, держали рядом. Я успел подумать, что наручники наконец нас повенчали. Мы никогда не были женаты и обручальных колец, соответственно, не носили. А теперь наручники наши кольца, и пускай недолго мы будем жить, зато счастливо, и умрем в один день. Вот прямо сейчас и умрем…
Я успел заметить несколько перевернутых картинок действительности. Низ и верх постоянно менялись местами, а одуревший от адреналина мозг жадно фиксировал последние, по всей видимости, впечатления. Небо – море мечущихся орущих толп, взбаламученное грозовыми тучами взрывов и косыми стрелами трассирующих очередей. Земля – голубая-голубая, с темным вулканом здания суда и жерлом-окном, извергающим серый удушливый дым. И мы с Линдой между небом и землей, буквально скованные одной цепью, связанные одним чувством, что зародилось давным-давно на Каледонском водопаде, непонятно, падающие или взлетающие. Очень хотелось верить, что взлетающие… Это же прыжок веры, поэтому очень хотелось… И я верил.
Есть такие моменты, ради которых стоит жить. Когда жизнь ощущается каждым атомом тела, каждым волоском на коже. Это был именно такой момент. Никогда я себя не чувствовал настолько живым. Жаль, все очень быстро кончилось. Мы плюхнулись во что-то мягкое, воздушное, пахнущее резиной и пластиковыми пакетами. Это мягкое и воздушное нас проглотило, и наступила темнота. Дальнейшее я помню смутно. Надо мной склоняется человек, он таращит глаза и орет: “…вы…вы…вы?” Чего он от меня хочет? Ну я, допустим, а дальше что? Человек кажется мне знакомым. И только когда я узнаю в нем начальника своей охраны, мне удается расслышать целое слово: “Жи-вы?!” Я киваю и, видимо от шока, теряю сознание.
…Мы стоим около груды сдувшейся резины. Вокруг происходит революция, вот та самая, знакомая мне по черно-белым фильмам советского детства. Штурм Зимнего, залп “Авроры”, матросы, повисшие на кованых воротах дворца. Такое впечатление, что нас никто не замечает, – все бегут мимо, сметая на своем пути цепь из солдатиков в бронежилетах. Они, впрочем, не очень-то и сопротивляются, они не подписывались расстреливать мирных граждан; многие присоединяются к восставшим.
Над площадью зависают несколько полицейских вертолетов. Очень низко, метрах в пятидесяти от земли. Ветер от их винтов срывает с людей бейсболки, шум заставляет пригибаться. Но этого вертолетам мало, и они сбрасывают вниз газовые гранаты, поливают толпу резиновыми пулями, ослепляют вспышками прожекторов, оглушают невыносимым воем из динамиков. Начинаются хаос, давка, столпотворение. Кто-то забирается в замерший за колючей проволокой танк и шмаляет по вертолетам из крупнокалиберного пулемета. Один из них падает прямо на людей и взрывается. Остальные улетают.
Линда приближает ко мне лицо и орет безумным, неуместно счастливым и от того особенно жутким голосом: “Все будет хорошо-о-о-о-о-о!” Я закрываю ей рот поцелуем. Она успокаивается. Закрывает глаза. Я тоже. Мы стоим с закрытыми глазами и целуемся. Звуки сошедшего с ума мира утихают. Мы стоим и целуемся. Нам хорошо.
Из-за угла здания Верховного суда выскакивает странный летательный аппарат. Нечто вроде дрона-переростка, около четырех метров в диаметре. Он зависает прямо над нами. В его брюхе открывается люк, из него выпадает трос с сеткой на конце. Охранники в растянутых свитерах толкают нас к сетке. Мы с Линдой не понимаем, чего от нас хотят. Мы просто мирно целовались. Нас это все вроде как не касается. Или касается? Почему мы прикованы друг к дружке наручниками? И почему нас толкают? Что тут, черт возьми, творится? Я пробую сопротивляться свободной, не прикованной к Линде рукой. Получается у меня плохо, в ухо прилетает удар кулака охранника, и я падаю в сетку, увлекая за собой Линду. Снова теряю сознание.
…Мы летим внутри темной трубы… тоннель, наверное… долго летим, на метро похоже, только станций нет. Черная бесконечная труба. Наручники с нас сняли. Линда сидит рядом со мной на пластиковом полу дрона и плачет. Я вспоминаю все, что произошло, и боюсь спросить, почему она плачет. Потому что знаю.
