Когда я наконец вхожу, меня, как всегда после долгого перерыва, ослепляет солнечный свет. Все кругом сливается в белую мутную кашу, только еще более белые окна выделяются на светлом размытом фоне. Постепенно глаза привыкают. Я вижу белые кожаные диваны, белый стол, белое кресло. Кают-компания, что ли? В белом кресле, почти незаметный, сидит человек в белых странных одеждах с маленькой белой шапочкой на полуседой голове. На груди у человека черный крест. Без выделяющегося контрастом креста можно пройти мимо, так хорошо он замаскировался, но крест придает образу завершенность, и я узнаю известного всему миру персонажа. Пожалуй, он единственный, кто может потягаться со мной в популярности. Папа Римский Иоанн Павел Третий. Ну ни фига себе, две главные суперзвезды в одном помещении! Он мой антипод, это ж как саммит дьявола и бога. Журналюги душу бы продали за такой снимок…
Его избрали папой года три назад. Он практически мой ровесник, с судьбой не менее захватывающей, чем моя. В начале двухтысячных, будучи студентом, он создал один из первых мессенджеров и загнал его за пару миллиардов каким-то обезумевшим от жадности инвесторам. Мессенджер в результате накрылся медным тазом, а пара миллиардов осталась. Казалось бы, наслаждайся жизнью, как другие вовремя подсуетившиеся умненькие мальчики. Но нет, пытливый юноша, найдя деньги, принялся искать Бога. Да так удачно, что сначала стал епископом, потом кардиналом, а после главой всех католиков мира. Судя по головокружительной карьере, Бога он все-таки нашел… Впрочем, это я от зависти. Иоанн Павел Третий, что называется, хороший парень. Еще на заре церковной карьеры он раздал свои миллиарды бедным; правда, злые языки утверждали, что таким образом он купил место епископа, но это скорее всего ложь. Не стоит место епископа в Эфиопии два миллиарда долларов, а вот пару миллионов, чтобы туда не попасть, заплатить можно… Свою паству в Африке он не только окормлял, но и в буквальном смысле слова кормил. Ел с прихожанами из одного котла, спал на соломенной жесткой циновке и вообще слыл аскетом. Повзрослевший юноша считал, что все беды человечества происходят от тяги к душевному и физическому комфорту. Мол, забывают люди, что юдоль земная – это юдоль страданий. Иисус терпел и нам велел, а кто не хочет, подобен лукавому и место его на сковородке в аду. Странно, зачем бы этому аскету со мной встречаться? Много раз он называл меня дьяволом во плоти, соблазнившим человечество страшным грехом вседозволенности. Впрочем, всегда при этом оговаривался, что дьявол тоже божье создание, хоть и отринувшее Господа. И если я покаюсь, то он, Иоанн Павел Третий, первым прижмет меня к своей груди. Вот за моим покаянием, видимо, и приехал… Проблема в том, что мне не очень хотелось прижиматься к груди папы римского. Не моя это эротическая фантазия. Да, я виноват, но виноват в первую очередь перед людьми – перед Линдой, перед родителями, перед погибшими на площади у Верховного суда Калифорнии, перед миллионами других, с моей помощью искалечивших собственные жизни. Но перед Богом? Далеко это все от меня, не верю я в грозного или, наоборот, доброго дедушку на облаке. В общем, сказки народов мира, даже ух какие страшные и популярные, – не моя тема.
– Здравствуй, сын мой, – первым начинает беседу папа. Он встает с кресла, подходит ко мне и отработанным жестом протягивает руку для поцелуя. У меня дыхание перехватывает от возмущения: какого черта он решил…
– Во-первых, я вам не сын, мы одногодки, – говорю я, едва сдерживая ярость. – Во-вторых, в бога я не верю, ни в вашего, ни в какого-либо иного. И в-третьих, не той я ориентации, чтобы целовать руку мужчине.
– Извини, не подумал, – просто произносит папа. Простота обезоруживает, и я успокаиваюсь. А он тем временем объясняет: – Во всякой работе есть действия, доведенные до автоматизма. Можешь считать это мышечной памятью. И “сын мой” тоже всего лишь вбитая в меня работой устойчивая речевая конструкция. Не обижайся, пожалуйста, ничего дурного я в виду не имел. Надеюсь, теперь ты позволишь задать тебе один вопрос?
– Конечно.
– Вот ты сказал, что не веришь. А что такое вера, по-твоему?
– Даже не знаю… Кстати, как мне к вам обращаться? Поймите правильно, но святой отец или тому подобное…
– Том, зови меня Том, это мое мирское имя, – не дав мне закончить, быстро отвечает папа.
– Хорошо, Том, с именем как-то легче, ну а по сути… Я о вере никогда не задумывался. Глупо думать над тем, что тебя не интересует.
– А ты задумайся. Может, заинтересует. Раз уж мы встретились, задумайся, будь так добр.
Я задумываюсь. Вопрос, конечно, интересный… Что такое вера? Не в бога, а вообще хоть во что-то. Я вот, например, верил, что Линда будет любить меня вечно. Ошибался. Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это невозможно даже теоретически. Любить могла, но чтобы вечно… Для “вечно” нужно застыть и не меняться, то есть сдохнуть. Но верить было приятно, счастлив я был, когда верил… Или вот в Деда Мороза я в детстве верил… тоже своего рода безумие – какой-то дед ни с того ни с сего дарит мне подарки, потому что я хороший мальчик. А другие деды чего не дарят тогда? Я все тот же хороший мальчик, я ничуть не изменился, а они знай себе гоняют меня во дворе за то, что я по деревьям лажу. Но, несмотря на все логические нестыковки, я все равно верил. Умным был, интегралы уже в пятом классе брал и тем не менее… Более того, дня три прорыдал, когда отец сказал мне, что это все сказки. С тех пор Новый год я недолюбливаю. Какое на хрен чудо, когда Дедушки Мороза не существует? Получается, вера – это приятное безумие, обман, приносящий удовольствие… пока он не раскроется, конечно…
– Вера – это приятное безумие. Обман, о котором забываешь, что он обман, – уверенно оглашаю я сделанные выводы.
– А почему это безумие такое приятное, как думаешь? – не унимается папа.
– Это же очевидно, Том: человеку хочется верить во что-нибудь хорошее.
– А почему хочется и почему именно в хорошее? Почему в плохое верить не хочется? Ну да, чего в него верить, если и так понятно, что все мы состаримся и умрем. Плохое очевидно, его много, оно повсюду, а хорошего мало, даже непонятно, есть ли оно вообще, поэтому в него приходится верить. Согласен?
– С этим трудно не согласиться, но я не понимаю, к чему вы клоните. Если это обычная ваша церковная демагогия – мол, с Богом лучше, чем без Бога, – то, извините за каламбур, ради бога, делайте что хотите. Я-то тут причем?
– Сейчас поймешь, Айван. Только давай поставим сначала промежуточную точку. Значит, мы установили, что в человеческой жизни очень мало хорошего, до того мало, что в него остается только верить. Так?
– Ну, так.
– Отлично, теперь нам всего лишь нужно понять, что такое хорошее и чем оно отличается от плохого.
– Ну, Том, вы и задачу поставили… Ее все человечество тысячи лет решить не может, а вы хотите…
– Да, хочу! – папа смотрит на меня то ли с вызовом, то ли с насмешкой. В глазах его прыгают чертики. Чертики. У папы римского… С ума сойти. – Очень хочу, Айван! – продолжает он с напором. – Мы же умные с тобой ребята, может, самые умные на Земле, что нам все человечество? Давай попробуем?
