Ирина: 83-й! А звонил он в 1979-м, заранее, за четыре года!
Мути: Я ответил: маэстро, я никогда не работал с «Cosi fan tutte», и, кроме того, в последние семь лет в Зальцбурге «Cosi fan tutte» делал с огромным успехом Карл Бём. Новая постановка с молодым итальянским дирижёром – это для меня самоубийство. И я добавил: не могли бы вы дать мне немного времени обдумать. Караян ответил: «Да или нет?» После секундного замешательства я сказал: «Маэстро, это вы меня приглашаете, так что в некотором роде это и ваша ответственность. Если это будет катастрофа, то виноваты будете и вы». И он ответил: да. И добавил: «Мне нужны вы. Так что никому ничего не говорите, пока не поступит официальное подтверждение из Зальцбурга». Это был мой самый большой успех в Зальцбурге на тот момент. У меня был совершенно другой подход к «Cosi fan tutte». Потому что Бём, он, безусловно, великий дирижёр Моцарта, но его подход – от музыки к тексту, а у меня был – от текста к музыке.
Ирина: Полная противоположность.
Мути: В одном интервью меня спросили, в чём разница. Я ответил: это глупый вопрос, я не могу объяснить, но точно знаю, что для меня двигателем всего являются слова, их значение. Моцарт ведь в совершенстве владел итальянским. Построение фразы, интонация, волна фразы точно имитируют итальянскую речь. Для австрийского композитора это просто чудо. В музыке ритмический пульс точно такой же, как в живой речи. Но если вы не знаете языка…
Ирина: Нельзя понять мелодику речи?
Мути: Si. Вот, например, на репетиции «Реквиема» Верди с великолепным хором Баварского радио они поют «Освободи меня, Господи, от смерти вечной / в тот страшный день» – «Libera me, Domine, de morte aeterna / in die illa tremenda». Дирижёры, не знающие, как произносят эти слова итальянские священники, всегда ошибаются. А Верди-то сам был алтарным служкой, когда жил в Буссето. У него в нотах «Реквиема» написано «senza mensura». То есть в свободном размере, но в рамках того, как мы это произносим. Но в музыке невозможно сочинить фразу, которая будет совершенно свободна. Как только она записана на нотном стане, она тут же обретает ритмическую зависимость. И вот все хоры поют так: «’Libera me, Domine, de morte aeterna / in ‘die illa tremenda». Tutti! Все. Но стоит хоть раз сходить в итальянскую церковь и послушать, как поёт священник: ’Libera me, Domine, de morte aeterna. Domine – бог. Libera me – освободи меня от morte aeterna, смерти вечной. In die ILLA tremenda – в день тот страшный, жуткий день смерти. Поэтому, если вы скажете «ин ‘диэ илла теменда» – вы упустите самое главное слово «илла», тот. Помоги мне и дай мне утешение в ТОТ день. Не за день до этого, не на следующий день. Вспомни обо мне в ТОТ день. Это часть культуры, и чтобы разобраться во всех этих деталях, требуется время, требуется энтузиазм, дисциплина, и честность.
Ирина: Сегодня это самые необходимые качества. Я восхищаюсь вами! Вашей искренностью! Вы никогда не стремитесь что-то приукрасить или скрыть. От ваших выступлений исходит энергия созидания и доброго сердца, по-настоящему открытого музыке.
Мути: Bello! Вы прекрасно сказали.
Ирина: Венский филармонический оркестр. Вы с ними уже 46 лет. Вы пришли туда совсем молодым человеком. Наверное, даже обращались к музыкантам с почтением, по венским традициям: «господин профессор», «господин магистр», «господин доктор».
Мути: В 71-м я обращался ко всем «профессор», ведь многие были уже солидными музыкантами. А теперь, если что-то не так, я говорю «allora, bambini!» – «ну, ребятки!» Потому что я теперь старше всех.
Ирина: У вас невероятно складывается жизнь, и в чем-то напоминает творческую судьбу Тосканини. Вы также успешно совмещаете руководство оркестрами в Европе и Америке. И поражает ваша жизненная сила.
Мути: Мой дед женился в 68 лет.
Ирина: В первый раз?
Мути: В первый и единственный раз. До этого был свободным человеком. Если бы он этого решения не принял, мы бы с вами сейчас не разговаривали.
Ирина: Получается, что жизненная сила у вас в роду. К тому же вы делаете то, что по-настоящему любите. Я вот к чему заговорила о Тосканини. Вы представитель его школы, ваша школа – от Вотто, то есть получается вы музыкальный внук Тосканини.
Мути: Si, si.
Ирина: А как вы себя чувствуете теперь в Америке? В Чикаго, на фоне теней Аль Капоне?
Мути: Аль Капоне? Альфонсо Капоне. Во-первых, хорошо, что Чикаго случился… О, мне на мгновение захотелось стать надменным, как Радамес. Ведь мою карьеру сделали оркестры. Этим я горжусь больше всего. Когда я дирижировал во Флоренции с Рихтером, после успеха нашего концерта оркестр, который был тогда без музыкального руководителя, предложил мне место. Так же происходило и в Лондоне в 1972-м с оркестром «Филармония». После генеральной репетиции, даже не после концерта, а до, музыканты предложили мне стать их главным дирижёром. И в Филадельфии было то же самое. И с Ла Скала вышло так же.
Ирина: В Ла Скала вы были 19 лет!
Мути: Дольше, чем Тосканини. 19 лет. А потом я ушёл с большим скандалом. Я хотел, чтобы Ла Скала двигалась в одном направлении, а художественный руководитель настаивал на другом. В Чикаго меня пригласил оркестр на пост главного дирижёра с эксклюзивным контрактом, и теперь в Америке я могу дирижировать только Чикагским симфоническим. Я могу дирижировать в Европе, но в Америке у меня только один оркестр. Uno matrimonio – один брак. Но я очень люблю этот оркестр. Он невероятный. Мне показалось, что, когда мы приезжали в Россию несколько лет назад, россияне тоже очень полюбили нас.
Ирина: Звук у оркестра удивительно чарующий и в то же время поразительно здоровый.
Мути: А теперь у них еще усилился лирический аспект, благодаря операм. В этом и есть особенность этого оркестра. Они по-прежнему сохраняют сильные стороны своего прошлого – знаменитая секция духовых из Чикаго, но у них добавился певучий лиричный звук. То есть теперь это не только здоровое тело, но ещё и душа, понимаете?
Ирина: Вы невероятно точно сформулировали то, чего часто не хватает американской культуре – фантастическое тело, а души нет.
Мути: Я думаю, это связано с тем, что их не окружает история так, как нас. Только представьте себе, самый центр Неаполя, Via Spaccanapoli, вдоль которой стоят все эти дворцы аристократии, здания XV–XVI веков, а улицы такие узкие, что невозможно толком разглядеть бесподобные фасады. Во дворах стоят колонны, созданные величайшими архитекторами этого периода, а бедные люди, которые живут в этом районе, вешают там сушиться своё нижнее бельё, рубашки прямо на колоннах. В Америке такие колонны стояли бы в музее с полицейскими на входе. А там – носочки вешают. Но это не значит, что они не понимают, что такое красота.
Ирина: Они в ней живут.
Мути: Они в ней живут, браво. И даже если ты не умеешь писать, у тебя нет образования, всё равно атмосфера культуры проникает в тебя сквозь поры, ты дышишь ею. И в этом большое отличие. Но сейчас в Америке, я говорю в первую очередь о Филадельфии и Чикаго, у музыкантов есть счастливая возможность много путешествовать. Сейчас всё не так, как сто лет тому назад. Мир стал очень маленьким. Трудность для нас, европейцев, заключается в том, что, если мы не будем осторожны, мы потеряем свою идентичность. Это будет настоящая катастрофа. Одна из проблем заключается в том, что правительства всего мира до сих пор не поняли то, что знали мои родители, простые люди.
