Ирина: Бобби, я знаю, что ты этот вопрос не любишь, но без него наше интервью было бы неполным – Песня «Don’t Worry, Be Happy». Что ты можешь рассказать об этой песне, как она родилась?
Бобби: У меня есть техника запоминания нужных фраз – я их пою. Я просто шёл по какой-то улице на Манхэттене и увидел плакат, знаешь, такой рекламный стенд, и на нём было написано «не беспокойся, будь счастлив». И я просто начал напевать эту фразу. И эта песня почему-то стала очень модной. А написана она была как-то так, я даже и не знаю, что тут объяснять. Было в этой фразе что-то от стиля регги. Песня просто получилась, вот и всё.
Ирина: Но эта песня сделала твою жизнь значительно проще в некотором смысле?
Бобби: Да, конечно, особенно в финансовом плане.
Ирина: После её появления ты мог просто поехать в турне и заработать отличные деньги.
Бобби: Но я этого не сделал.
Ирина: Почему?
Бобби: Потому что я устал и хотел вернуться в семью. Я долгие месяцы провёл на гастролях, отказался от стольких невероятных предложений. Хотя многие в моём окружении считали меня тронутым. Но я неделями не видел свою жену и детей. Ты знаешь, как-то меня приглашали открывать церемонию премии Грэмми. Мне поступали предложения, на которых можно было заработать очень много денег. Уоррен Битти приглашал меня на съёмки своего фильма «Дик Трейси» – я отказался. Меня звали петь на церемонии вручения Оскара – я тоже отказался. Много от чего отказывался, потому что просто устал. Несмотря на все плюсы, которые можно извлечь в плане продвижения своих хитов, мне важнее была возможность побыть дома. Вопреки здравому смыслу. С точки зрения звукозаписывающей компании я должен был ехать в турне со своими хитами. Но я принял нестандартное решение.
Ирина: Но ты счастлив, что так поступил?
Бобби: О, абсолютно! Я не уверен, что у меня всё ещё была бы семья, если бы я весь тот год потратил на тур с одним хитом. Это не так уж важно.
Ирина: Ты такой искренний человек по отношению к себе, к нам, к публике. И я думаю, что именно в этом залог твоего успеха. Огромное спасибо за интервью, я так рада была тебя снова видеть.
Бобби: Я тоже очень рад тебя видеть, мы давно не встречались. Береги себя!
Гия Канчели
Это интервью, по сути, исповедь. Оно состоялось по желанию самого Гии Канчели.
Мне давно хотелось с ним поговорить, но я не решалась его тревожить, зная, что он находится в больнице, тяжело болен, и новость о том, что он хочет, чтобы мы записали интервью прямо завтра, застала меня врасплох… Я находилась проездом в Берлине. В памяти остался бешеный по скорости рывок из Берлина в Тбилиси, ночью, через Киев.
Где будем снимать, должно было решиться с утра: в больнице, в кабинете главного врача или состояние Гии позволит привезти его на несколько часов домой. Все-таки снимали дома. Его привезли с утра после процедур, подняли в квартиру на носилках.
Я примчалась прямо с самолета в дорожном костюме: брюки и свитер. Главное – успеть поговорить. Моему восхищению не было предела, когда Гия вышел из комнаты красивый, благородный, в бархатном сюртуке, он опирался на медсестру, и за ним осторожно несли ящик с медицинским оборудованием, без которого он уже не мог обходиться.
Разговор был неторопливый с перерывами на перекур. «Я курю с 12 лет», – с гордостью объяснял Гия, держа в почерневших от уколов руках дымящуюся сигарету.
После того, как мы закончили беседу, Сандро, сын Гии, спросил – когда выйдет передача. Я ответила: предположительно апрель, а снимали мы в феврале. И Сандро ответил: «О, для Гии это будет большой стимул дожить!»
«Энигма» с Гией Канчели вышла в эфир в апреле. Звонок раздался с последней минутой передачи: Сам Гия!!! «Ирина, вы знаете, я думаю это было мое самое лучшее интервью»… Позднее, почти в 2 часа ночи, снова Гия: «Я вам очень, очень благодарен, сейчас телефон не останавливается, столько комплиментов, столько откликов из разных стран… я еще раз хочу вам сказать – это было лучшее интервью в моей жизни».
Февраль 2019 года
Ирина: Гия, дорогой, я очень счастлива находиться в вашем тбилисском доме, прекрасном, уютном. Здесь так хорошо!
Гия: Вы знаете, эту квартиру получил в 1904 году мой дедушка, отец моего отца. Пять поколений выросло здесь. Дом построен в конце XIX столетия, были очень красиво разукрашенные стены на трех этажах, но при коммунистах пришли и все замазали, кроме надписи Salve, выложенной у входа на лестницу. Ничего не осталось, к сожалению.
Ирина: Гия, ваша мама была католичка, а папа православным. Как такое получилось?
Гия: Они были либералы, нормальные люди, полюбили друг друга. Свадьбу справляли здесь в день смерти Ленина. Мама была, как в те времена писали в анкетах, домохозяйка. Но она была для меня совершенно необыкновенным человеком. Я вам сейчас расскажу один эпизод. Когда я заканчивал консерваторию, я написал квартет для деревянных духовых инструментов, довольно слабое сочинение, студенческое. В то время в центральной газете «Коммунист» печатали радиопрограммы. Мама уже не могла передвигаться, но она их все читала. Раз в месяц примерно передавали этот квартет, и она, узнав, что через неделю передают его, начинала обзванивать своих родственников и всех просила в этот день и в этот час сесть у черных репродукторов и послушать, как объявят мою фамилию, мое имя и начнется квартет. Вот ее тоже выносили к этому репродуктору, диктор объявлял на грузинском языке, что сейчас вы услышите квартет для деревянных духовых инструментов, и потом начиналась моя музыка. Через одну минуту моя мама говорила: «Это слушать невозможно!» и ее уводили. Вот какая у меня была мама.
Ирина: А что-то из вашей музыки ей все-таки понравилась?
Гия: Ну, это было чуть-чуть позже. Но я не думаю, что понравилась.
Мой отец был тоже особенным. Он прекрасно рисовал в молодости, был профессором медицинского института, заведующим кафедрой. И вот, по-моему, в 1965-м, в день исполнения моей Первой симфонии в Большом зале Консерватории он пришел на концерт. А на этом концерте присутствовал Валя Сильвестров, мой близкий друг. Когда концерт кончился и люди вышли на улицу, он спросил: «Валя, скажите, из моего сына что-нибудь получится?» Вот такие у меня были родители.
Ирина: Они не были музыканты.
Гия: Первой симфонией в то время, наверное, 90 % сидящих в зале остались недовольны. Она по тем временам для слушателей была неприемлема. Там произошел потрясающий случай: отец дирижера Джансуга Кахидзе привел человек восемь своих ближайших друзей, они расположились в четвертом ряду. Первые 20 минут, конечно, это была мука для них, но потом начиналась кода, окончание, струнные тянут кластер на четыре пиано и это длится несколько минут, и все вздохнули. Но потом был один взрыв страшный, этот взрыв длился три секунды и опять тишина и кластер тихий. Музыканты это назвали «полундрой». Я и мои друзья близкие знаем, что наступит этот взрыв, и он наступил, и опять тишина. И в этой тишине, наверное, ползала слышит, как ближайший друг отца Джансуга говорит: «Венечка, раз до сих пор с нами ничего не случилось, значит, мы еще поживем», поднялись все восемь и начали выходить, а музыка продолжалась.
