— Мы набираем в экипажи кого только можем, даже подростков и женщин. Тебе не солгали, Эрекозе: воистину все человечество поднялось на войну против элдренов.
Я промолчал, начиная втайне восхищаться величием духа моих соплеменников. Меня уже меньше тревожили заботы насчет того, что я делаю так, а что — не так. Я очутился непонятно в каком месте и непонятно в каком времени; но здешний народ сражался не за что-нибудь, а за собственное выживание.
Тут мне в голову пришла другая мысль. А вдруг то же самое можно сказать про элдренов?
Я подавил сомнение.
Хоть в этом мы с Каторном сходились. Мы отказывались брать в расчет мораль и прочие сантименты. Перед нами стояла задача, которую мы должны были выполнить. Нас облекли ответственностью, и мы обязаны были приложить все силы, чтобы не подвести человечество.
Глава 6
ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ
Я говорил с генералами и адмиралами. Мы сидели над картами и обсуждали стратегию и тактику, подсчитывали количество воинов, животных и кораблей. Флот рос прямо на глазах. По обоим континентам забирали в армию всех, кто мог держать оружие, — от десятилетних мальчишек до мужчин пятидесяти лет и старше, от двенадцатилетних девчонок до шестидесятилетних женщин. Люди собирались под знамя человечества с гербами Завара и Некралалы, под штандарты короля Ригеноса и полководца Эре-козе.
Мы тщательно готовились к вторжению с моря в крупнейшую гавань Мернадина Пафанааль, мы строили планы по захвату города и провинции, которая носила то же название.
В часы, свободные от советов с военачальниками, я практиковался в обращении с оружием и верховой езде, чтобы приобрести необходимые навыки.
Я не столько учился, сколько вспоминал. Едва сев на коня, я понял, что нужно делать. Я знал, как наложить на тетиву стрелу и как пустить ее в цель на полном скаку, ничуть не хуже, чем то, что меня зовут Эрекозе. Кстати, имя мое на одном из древних языков человечества означало, как мне сказали, «тот, кто всегда тут».
Но Иолинда… Здесь все было по-другому. Хотя некая частичка меня способна была путешествовать сквозь пространство и время, переживая множество воплощений, воплощения эти всякий раз оказывались различными. Я не то чтобы проживал заново эпизод из своей жизни, нет; мне приходилось жить иначе, совершать иные поступки. В определенных границах я обладал свободой воли. Я не чувствовал себя игрушкой судьбы. Но как знать? Быть может, я слишком оптимистично смотрю на мир. Быть может, Каторн ошибся, и я — самый настоящий глупец. Вечный глупец.
Разумеется, мне хотелось разыграть из себя дурака перед Иолиндой. Ее красота ослепляла. Однако я не в силах был так поступить. Она видела во мне бессмертного героя и никого больше. Потому, ради ее спокойствия, мне приходилось изображать героя; в обычной жизни я предпочитал вести себя легкомысленно, где-то даже развязно, и потому зачастую оказывался теперь в затруднительном положении. Порой я чувствовал себя с ней скорее как отец, нежели как кандидат в возлюбленные, и, исходя из представлений двадцатого века о человеческих мотивациях, задумывался, не заменяю ли я ей строгого родителя, которого она отчаялась найти в Ригеносе.
Подозреваю, что в глубине души она презирала Ригеноса, считая, что он мог бы быть повоинственнее; однако я сочувствовал старику (старику? старик-то, пожалуй, я сам, причем глубокий-глубокий; ну да хватит об этом), ибо Ригенос нес на плечах тяжелое бремя, нес, на мой взгляд, достаточно уверенно. В конце концов, он был из тех, кто предпочитает планировать сады, а не битвы. Не его вина, что он родился в королевской семье и что у него нет сына, на которого, сложись обстоятельства по-иному, он мог бы переложить ответственность. Я слышал, что в сражениях он проявил себя неплохо и никогда не совершал деяний, противных королевскому сану. Ему подошла бы жизнь поспокойнее, однако он умел и ненавидеть. Как он ненавидел элдренов!
Мне отводилась роль героя, которым он стать не сумел. С таким раскладом я был согласен. Но мне вовсе не хотелось заменять его в качестве отца. Как я частенько говорил сам себе: либо наши с Иолиндой отношения станут менее противоестественными, либо мне придется их прекратить.
По правде сказать, я не уверен, был ли у меня выбор. Иолинда меня зачаровала. Наверно, я согласился бы на что угодно, лишь бы не разлучаться с ней.
Все время, какое оставалось у меня после военных советов и моих собственных занятий, мы проводили вместе. Мы бродили рука в руке по балконам, что лианой опоясывали Дворец десяти тысяч окон сверху донизу. На балконах были разбиты клумбы и садики, по их извилистым коридорам летали птицы. Птиц вообще было множество — всяких, в клетках и без; сидя на ветках деревьев или на плетях кустов, они пели нам свои песни. Я узнал, что птицы и растения на балконах — тоже идея короля Ригеноса.
Тогда он еще не опасался элдренов и мог думать о другом.
Медленно, но верно приближался день, когда обновленный флот поднимет паруса и направится к далеким берегам Мернадина. Раньше я торопил время, с нетерпением ожидая схватки с элдренами, однако теперь меня обуревали совершенно противоположные чувства. Я не хотел расставаться с Иолиндой, любимой и такой желанной.
С немалым облегчением я узнал, что, хотя на поведение людей в обществе с каждым годом налагалось все больше малоприятных и зачастую ненужных ограничений, для незамужней женщины вовсе не считалось зазорным делить постель с возлюбленным, если только он был ей ровней по своему социальному положению. И в самом деле, разве Бессмертный, за которого меня принимали, не пара принцессе? Тем не менее наши с Иолиндой отношения сильно меня беспокоили. В них присутствовало то, что начисто опрокидывало всякие домыслы насчет «вольности нравов» или, как любят выражаться старые сплетники, «распущенности». Я имею в виду понятие, бытовавшее среди людей двадцатого столетия. Интересно, знают ли те, кто читает мои записи, что означает это словосочетание? Существует мнение, будто, когда перестают соблюдаться придуманные человеком законы и моральные предписания, особенно — в отношениях между полами, начинается всеобщая вакханалия. И мало кому приходило в голову, что люди в общем и целом довольно разборчивы в своих привязанностях и влюбляются по-настоящему лишь раз или два на протяжении всей жизни. А потом существует много других причин, по которым влюбленные, даже убедившись в искренности чувств друг друга, не могут насладиться телесной близостью.
Я колебался, ибо, как уже говорил, мне хотелось лишь заменять Иолинде отца; она проявляла нерешительность потому, что искала доказательств того, что может полностью «доверять» мне. Джон Дейкер назвал бы сложившуюся ситуацию невротической. Быть может, она такой и была; но, с другой стороны, посудите сами, как еще вести себя девушке, чей ухажер совсем недавно материализовался из воздуха у нее на глазах?
Однако хватит. Добавлю только, что, любя и будучи любимы, спали мы раздельно и в разговорах старались не касаться этой темы, хотя я порой с трудом сдерживал себя.
А затем случилось нечто неожиданное — вожделение стало ослабевать. Моя любовь к Иолинде осталась прежней — пожалуй, даже возросла; а вот желание физической близости отошло куда-то на задний план, что было вовсе на меня непохоже — вернее сказать, непохоже на Джона Дейкера.
