Л:
Извини, не могу зайти сегодня. Дядя поручил мне возить нашего мастера Арчи по городу, потому что у него сломалась машина. Я везу его устанавливать сигнализацию, такую же, как у вас. Предположительно, было много взломов, и мой дядя хочет быть уверен, что все в безопасности. Жаль, что Арчи не отличается большой изобретательностью – он везде задает один и тот же код. Любой грабитель, который сможет написать букву L в обратную сторону, его вычислит.
Встретимся вечером на Миракл-Лейк? Я буду там около девяти. Я постараюсь ждать тебя столько, сколько смогу. Надеюсь, у тебя получится. Никому не рассказывай, что видишься со мной.
Чтобы не было сомнений, что записка адресована мне, в правом нижнем углу страницы он оставил неровный набросок штата Техас с изображенными звездами, как на моей карте на потолке. Карте, о которой он не должен знать, не говоря уже о том, чтобы суметь ее нарисовать, поскольку Марко никогда не был в моей комнате.
Я складываю лист бумаги и, улыбаясь, кладу его в карман.
Марко хочет встретиться сегодня вечером. И он только что рассказал мне, как отключить сигнализацию. Это рискованно даже при положительном раскладе.
Но сначала хочу, чтобы папа объяснил мне, что произошло прошлой ночью. За ним должок.
11
Когда я возвращаюсь, папа сидит за рабочим столом, а перед ним лежат остатки того, что похоже на очередной сэндвич с тунцом от Виви. Интересно, попросит ли он меня снова попробовать стереть воспоминания о нем? Рядом с ним стоит коробка с барахлом, наполненная чем-то похожим на стопку старых энциклопедий, вазу и картину с изображением конюшни. Я могу предположить, что женщина из Оклахомы использовала это все в качестве оплаты за услуги отца. Замечательно. Потому что у нас и так мало хлама в доме.
Папа не слышит, когда я вхожу, хотя половицы скрипят, извещая о моем прибытии. Его взгляд прикован к фотографии мамы, которая стоит в углу его стола. Грустное выражение его лица говорит мне о том, что я нарушила момент, мне не предназначавшийся.
Я переношу вес на скрипучую половицу, чтобы дать о себе знать.
Он поднимает глаза и грустно улыбается при виде меня.
– Мне нравится эта фотография, – наконец произношу я.
– Мне тоже. – Вздыхает он и осторожно постукивает по стеклу.
– Помнишь, как она заставляла нас бросать все дела и выходить на улицу в хорошие деньки? Даже когда ты была совсем маленькой. Я сделал это фото на одном из ее спонтанных пикников. Ты просто не попала в кадр, спала в своей коляске, а твоя мама пыталась заставить меня убрать камеру. Она боялась, что мы тебя разбудим. Ты была таким капризным ребенком. – Он смеется, переводя взгляд с меня на фотографию, как будто не рассказывал мне эту историю уже сотни раз. На снимке мама смотрит в камеру, а может быть, на папу, так как именно он держит ее в руках. Ее непослушные темные волосы разметались по лицу в момент, когда она засмеялась. Мама такая красивая и такая живая, что мне больно смотреть на этот снимок.
– Она выглядит такой счастливой.
– Так и есть. Я помню, что рассказал ей шутку, чтобы рассмешить ее, как раз перед тем, как сделать снимок, но никак не могу вспомнить, что это была за шутка. Я как раз сидел, смотрел на фото и понял, что понятия не имею, какую шутку ей рассказал. Хотя твою маму было несложно рассмешить. – Он снова грустно улыбается.
Я киваю, боясь, что, если я заговорю, мой дрожащий голос выдаст все мои чувства. Как бы я хотела вернуть ему этот момент. Мне бы так хотелось «запрыгнуть внутрь фотографии» и снова стать тем капризным ребенком хоть на несколько секунд, чтобы услышать мамин смех еще раз.
Я планировала заявиться к отцу и устроить допрос с пристрастием по поводу событий прошлой ночи: сигнализация, таинственный телефонный звонок и странность всей этой ситуации, произошедшей вчера. Но я не могу. Не хочу лезть к отцу с допросами, когда он переживает один из тех дней, когда дом наполнен воспоминаниями о маме и одновременно лишен их. Я знаю это так же, как папа знает, что нельзя прерывать меня, когда я рассматриваю мамин альбом или мысленно обвожу очертания шоссе на своем потолке. Это наш негласный договор между отцом и дочерью: иногда тебе просто нужно личное пространство, чтобы предаться воспоминаниям.
– Может, снова попробую стереть у тебя воспоминания о сэндвиче? – Я пытаюсь проявить как можно больше энтузиазма. Меняю тему и предлагаю перемирие. Пока что.
Папа встает и жестом показывает мне следовать за ним к дивану.
– Да, конечно. Сэндвич. – Он прочищает горло и садится. Я делаю то же самое. Затем он протягивает ко мне руки, выглядя при этом менее загруженным своими мыслями, поскольку теперь он сосредоточен на другом. – Ты помнишь, что делать?
Я киваю, но медлю, изучая его лицо.
– Можешь ли ты… возможно ли выбирать, какие воспоминания ты забираешь у людей?
Папа хмурится.
– Что ты имеешь в виду?
– Например, если ты хочешь заставить кого-то что-то забыть, не спрашивая человека, что он хочет забыть? Такое возможно?
Его передернуло. Он выдерживает долгую паузу, прежде чем ответить.
– Мы берем только то, что нам дают, Люси. Это главное правило. Ты это знаешь. Ну а теперь приступим. – Он вкладывает свои руки в мои, так и не отвечая на мой вопрос. – Спроси меня, что я хочу забыть.
Я подумываю о том, чтобы настоять на своем вопросе, но я уже держу его руки и слышу нетерпеливое ожидание толпы на веранде. Поэтому я равняюсь с ним взглядом, смотрю ему прямо в глаза и произношу волшебные слова.
На мгновение я продолжаю слышать людей снаружи, а затем шум улицы превращается в тишину. Как и раньше, в моей голове происходит небольшая заминка, и папа исчезает из поля зрения. Картинки начинают обретать форму, но они сумбурно смешиваются в хаос, пока наконец фрагменты не встают на место и в фокусе не появляется один образ.
Только это не сэндвич, как я ожидала.
Там, в центре сцены внутри моего сознания, стоит самая красивая женщина, которую я когда-либо видела. У нее темные непослушные волосы, она смеется.
– Чарли, прекрати. Ты разбудишь ребенка.
Ее слова звучат несколько искаженно и замедленно, не попадая в движение рта, когда она их произносит. Женщина качает головой и снова смеется, и в этот момент я чувствую, как мой палец нажимает на затвор фотоаппарата, который я держу в руках. Раздается громкий щелчок.
Мама?
Не уверена, говорю я это вслух или мысленно, но я точно уверена, что это она сидит передо мной, как на фотографии. Я держу в руках фотоаппарат – чувствую его тяжесть в своих руках, как, должно быть, и мой отец много лет назад.
Мама выглядит настолько реальной, как восход солнца. Ее смех звучит повсюду, кружится вокруг меня в вихре звуков. А потом изображение вспыхивает золотым цветом, и все вокруг словно озаряется светом, и меня охватывает всепоглощающее чувство любви, такое глубокое, что мне кажется, я могу в нем утонуть. Любовь повсюду – бескрайняя, как небо, и бездонная, как океан. Он любит ее так сильно, что это практически причиняет боль. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела так же, как и он, только его любовь к ней как будто принадлежит мне.
