Я собиралась переждать где-то, пока Тракт не освободится, но вдруг кто-то окликнул меня, и мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, где я видела этого воина.
– Глазастый же ты, Раве, – буркнула я и подошла ближе. – Ты правда узнал меня отсюда?
Раве сидел на ладном серебристом коне и выглядел сонным, уставшим, но спину держал прямо. Конь перебирал ногами, ему не терпелось двинуться дальше.
– Золотой Отец меня иссуши, неужели это правда ты, Ивель?
Я фыркнула.
– Это правда я. А вот ты едешь обращать неверных, но по привычке упоминаешь старых покровителей. Вряд ли царю это понравится.
Раве рассмеялся, демонстрируя безупречно ровные белые зубы. Ему очень шли доспехи: в них он казался ещё стройнее, ещё шире в плечах, а серебристый металл красиво оттенял смуглое лицо и чёрные волосы.
– Ты ведь не побежишь жаловаться своему старому благодетелю?
Мимо нас проходили пешие воины и катились обозы. Я сощурилась, прикидывая, какие же силы царь бросил на Княжества.
– Не такой уж он и старый. Зато ума ему не занимать. Так уж и быть, Раве, я не стану писать жалобу Сезарусу, если ты согласишься подвезти меня.
Раве перестал улыбаться и посмотрел на меня так, словно впервые увидел: с головы до ног, не скрывая неодобрения.
– Подвезти? Да… Милосердный с тобой, Ивель! Расскажи сперва, что ты вообще тут забыла. Разве ты не должна быть с родителями в такой… трудный час?
– Я здесь по делу, очень похожему на твоё. Мы все теперь служим Милосердному и сеем мир, не так ли?
Конь под Раве заржал и попытался встать на дыбы, но всадник умело осадил его. Раве оглянулся на обозы и мотнул головой.
– Ладно, садись. Скажу, что я за тебя в ответе. Но по пути расскажешь, что ты затеяла, богатая дочка Лариме. Многие захотят послушать твои рассказы. И ещё. Ты ведь смыслишь в лекарстве?
– Я смыслю в мёртвых, Раве. В том, что делает живых таковыми. Но ты и правда можешь представить меня лекаршей.
Раве пустил своего нетерпеливого жеребца рысью и бросил мне через плечо:
– Не сомневайся, Ивель, представлю!
Я снова фыркнула и уже хотела пойти к обозу, как меня окликнули второй раз за утро. Ну конечно. Гавесар, чтоб его.
– Учти, у меня раскалывается голова и подкашиваются коленки. Всё из-за тебя. Если я не сяду и не съем что-нибудь, то могу и глаза тебе выцарапать со злости.
– Нет, стой, – прохрипел мой спасённый покойник, ковыляя ко мне по заснеженному пустырю. Я закусила губу, с интересом приглядываясь к его походке: он прихрамывал, но скорее так, как человек, отсидевший или ушибивший ногу, но вовсе не как тот, чья нога была переломана самым скверным образом. Гавесар был бледен, но вовсе не походил на умирающего. Наверное, у меня самой тоже были ввалившиеся щёки и синяки вокруг глаз от трудной ночи.
– Они убьют меня, если я вернусь, – прохрипел он, поравнявшись со мной.
Я скрестила руки на груди.
– Так не возвращайся.
Гавесар посмотрел на меня измученным взглядом. Какой-то глупой частью своего разума я отметила, что при свете бледного утра он весьма красив.
– Ты исцелила меня, пусть и какой-то неведомой ворожбой. Я благодарен тебе. Но я не уйду далеко – нога ещё плохо слушается меня. Они увидят разрытую могилу и всё поймут. – Гавесар быстро облизнул губы и воровато оглянулся. Я поняла, что он боится, будто по его следу уже рыщут сумасшедшие поклонники Милосердного. Ну и заварил же кашу Ферн… Я решила, что выскажу ему много интересного после того, как вернусь. И тут же мелочно-ехидный голос в голове поправил: «Если вернусь».
– Хорошо, – сдалась я. – Мне необходимо живое напоминание о том, что я чего-то стою, а не просто бегу куда глаза глядят. Только ты сам расскажешь командующему Раве, почему он должен терпеть обузу. И… постарайся быть полезным, договорились?
Гавесар просиял. Мы вместе влезли в обоз, а со стороны деревни уже послышались невнятные крики. Если они нашли пустую могилу, то Гавесару повезло проснуться в такую рань.
Внезапно мне на ум пришло кое-что.
– Ты не просил оставить тебя в могиле. Значит, ты не веришь в Милосердного?
Гавесар ответил, не поворачивая ко мне лица. Задумчивый взгляд был направлен на деревню, медленно остающуюся позади.
– Я просто очень боялся.
Я пожала плечами, не вполне удовлетворённая ответом. Постепенно слабость в ногах унималась, и я подумала, что научусь справляться с трудностями, возникающими после ворожбы. В конце концов, мне предстоит научиться не только сращивать кости, но и… поднимать настоящих мёртвых. Вернее, всего одного, но самого главного – того, кто образумит царя и не поведёт людей на войну. Я поёжилась, хотя где-то в груди зарделась тёплая радость.
* * *
Меня поселили в шатёр с лекарями и стряпчими, а Гавесара – к пешим солдатам. Мы с ним почти не пересекались, да и вообще я редко бывала рядом с войсками – едва мы приблизились к Любиру, я стала убегать на могильники, а под вечер нагоняла войска и ночевала в шатре, если ничего лучше не предлагалось. Раве извинялся передо мной и даже пригласил взглянуть на шатёр командующих, чтобы я убедилась, что сам он не живёт в хоромах, предлагая мне вовсе не царские ночёвки.
– Видишь, Ивель, у меня нет отдельного шатра для дочки Лариме, – говорил он.
– Я надеюсь, что ты пытаешься показать хорошее ко мне отношение из-за уважения к памяти Лагре, а не потому, что я «богатая дочка Лариме».
Раве успокоительно улыбнулся мне.
– Конечно, Ивель. Конечно.
* * *
К северо-западу от Любира находилось то, что меня особенно интересовало, – могильники с захоронениями погибших от Мори пять лет назад.
На могильники я ходила рано утром и поздно вечером – тогда, когда нет необходимости зажигать факелы, но и когда не встретишь скорбящих посетителей. Пару раз мне приходилось сворачиваться раньше времени из-за похоронных процессий, но обычно всё-таки удавалось сделать то, что я хотела. Я действовала предельно аккуратно, но всё же боялась, что кто-то может заметить следы разорения могил.
Сперва мне было тошно и мерзко. С Ферном всё проходило легче.
Мне приходилось надевать всю защиту, какая у меня была. Пусть Морь давно стихла, я не хотела становиться первой новой больной за пять лет, поэтому прятала каждую пядь кожи, и даже защитную маску ушила так, чтобы для глаз оставались совсем узкие прорези, через которые и смотреть-то можно было с трудом.
Я сдвигала надгробные плиты, используя трость как рычаг. Даже через перчатки руки покрывались мозолями, а после первого дня работы мышцы ныли всю ночь. С неприятной дрожью я представляла, что сделали бы со мной местные, если бы увидели, что я вскрываю могилы умерших от Мори, – уж точно ничего хорошего. Я и сама не хотела, чтобы болезнь вернулась, но думала, что от мёртвого хворь точно не передастся живому, тем более что я носила и маску, и перчатки, и полностью закрытую одежду.
