Алдар задумчиво жевал.
– Ты обещал оплатить эту услугу моим воинам. Обещал меха, жемчуга и женщин. Пока что ничего из этого мои люди не получили. Но жаждут всеми телами и душами. Видишь, как они танцуют? Видишь, сколько в них страсти и жажды жизни? – Алдар махнул рукой в сторону, где вокруг костра, обнявшись, танцевали поджарые степняцкие воины, хмельные до того, что путались в ногах друг друга и выкрикивали что-то нечленораздельное. Если бы я был так же пьян, как они, принял бы их за нечистецей, вдруг очнувшихся от сна раньше времени.
Я хмыкнул.
– Ты хочешь взять всю тушу быка, позарившись на его золотые рога. Не всё сразу, Алдар. Ты получишь плату, едва мы разберёмся с царскими. «Разберёмся» – значит навсегда. Чтобы ни один воин в железе не смел ступать на княжеские земли и ни один проповедник не смел заикнуться о новой вере. Тогда-то твои воины получат и шкуры, и камни, и тех женщин, которые сами захотят с ними лечь.
– Помнится, договор был немного иной. – Тхен сдвинул брови, но я не боялся его. На свадьбе мне ничего не сделают, иначе брак, по степняцким поверьям, будет бездетным. – Мы не хотим подачек. Мы всё возьмём сами. Притом – вдвое больше обещанного, раз ты просишь решить твои беды во второй раз. Но сейчас уже правда поздно. Раз ты спешишь – мчись под крышу своего терема, князь. Мчись.
Я посидел ещё немного, нарочито медленно доедая кусок хлеба, чтобы не выглядело так, будто тхен меня прогнал, а я струсил и убежал по первому слову. Лишь когда от лепёшки осталась одна горелая корка, я демонстративно кинул её себе под ноги, свистнул разомлевшего Рудо, вскочил ему на спину и кинулся прочь под восхищённое гиканье степняцких мальчишек.
* * *
Мне не спалось, опочивальня казалась слишком холодной, слишком тёмной, слишком пустой… Мне то хотелось лечь и замереть, то сорваться, вскочить на пса и мчаться во весь опор, сам не зная куда. Голова наливалась невыносимой тяжестью, в груди снова что-то царапало, и в кончиках пальцев иногда зудело так, словно вместо ногтей хотели проклюнуться звериные когти.
На рассвете в дверь постучали – сперва осторожно, будто проверяя, сплю я или нет, а заслышав мои шаги, заколотили громче.
– Извини за беспокойство, князь, – послышался голос Нилира.
Я отпер затвор и распахнул дверь, не потрудившись даже набросить что-то поверх нижней рубахи и подвязать волосы. Раз воевода ломится прямо в опочивальню в такой час, значит, ничего доброго услышать не придётся.
– Говори.
Лицо у Нилира было бледное и неуверенное, веснушки яркой россыпью выделялись на щеках.
– Мне думается, ты сам захочешь взглянуть, раз не спишь. Пойдём, князь.
Ругнувшись, я наспех натянул штаны, сапоги, набросил плащ и перехватил волосы ремешком. Рудо вопрошающе поднял косматую голову, а я успокоил его, махнув рукой: мол, лежи, вернусь скоро. Нилир переминался с ноги на ногу, как юнец на пороге девичьей светлицы, а всё же не говорил ничего, шельмец. Во мне закипала ярость, и я сжимал челюсти до зубного скрежета, чтобы не наброситься на своего воеводу.
Сквозь оконца в терем просачивался мутно-молочный свет студёного утра, и в нетопленых коридорах гулял сырой сквозняк. Мы с Нилиром быстро прошагали через весь терем и вышли во двор. Я нахмурился, когда услышал заливистый лай с псарни, и удивился, когда Нилир повёл меня именно туда.
– Да будь ты проклят, если промолчишь ещё хотя бы минуту! – рыкнул я.
Нилир обернулся и сдвинул брови.
– Ну вот же, смотри сам, князь. Лучше увидеть, чем рассказать.
Я оттолкнул воеводу и ворвался на псарню. Лай стал оглушительным, но громче загромыхала кровь у меня в ушах, когда я увидел Шаньгу, Огарькова медведя.
Шаньга лежал на полу, устланном соломой. Он был жив, но выглядел потрёпанным: шкура свалялась и поредела, на плече коркой схватилась кровь. Собаки заливались от близости дикого зверя, бросались на свои оградки.
– Пришёл вот под утро прямо ко двору. Мы ворота ему открыли, – произнёс Нилир, растерянно почёсывая бороду.
Я опустился к Шаньге, сперва погладил его по широкому лбу, а медведь доверчиво ткнулся мне носом в руку. Злые слёзы выступили у меня на глазах.
– Где же хозяин твой, милый?
Я принялся ощупывать зверя, проверяя, нет ли где ран или переломов. Шаньга лизал мне шею.
– Приготовь горячую воду, травы и что-нибудь поесть. Я отведу его к себе.
– Зверя в княжью светлицу? – усомнился Нилир, но я наградил его таким взглядом, что воевода тут же кинулся отдавать приказы.
Рудо встретил Шаньгу так, как полагается встречать старого друга. Вылизал морду и усталые глаза, проводил к своей подстилке и великодушно уступил место. Я отпихнул пса, суетливо обмахивающегося хвостом, и принялся методично ощупывать каждую пядь медвежьего тела. Щупал шкуру, мышцы и кости под ней. Проверил когти, подушечки лап, зубы, язык и глаза. Вытащил терновую колючку, застрявшую между пальцев. Шаньга благодарно лизал мне руки, а я смаргивал слёзы и, стиснув зубы, думал.
– Где же твой хозяин? – спросил я вновь. Конечно, медведь мне ничего не ответил.
Служанки принесли то, что я просил. Вместе с ними вернулся Нилир и недовольно цокнул языком, увидев, что огромный пёс и медведь заняли большую часть опочивальни. Я забрал у любопытных девок воду и снадобья, а Нилиру бросил через плечо:
– Собери мне вещи в дорогу.
– Ты уезжаешь? Один?
Я вытолкал девок и захлопнул дверь.
– Больше не могу тянуть. Видишь его? – Я махнул на Шаньгу, и сердце у меня кольнуло: медведь свернулся на подстилке и выглядел осунувшимся, хотя сейчас, перед зимой, быть бы ему жирным и лоснящимся. Огарёк брал его в последний раз перед спячкой, а я боялся, что вообще в последний раз. – Он никогда не возвращался один. Понимаешь? Никогда.
Я сглотнул, не в силах больше сказать ничего. Горло сдавило, я помотал головой.
Тяжёлая рука Нилира легла мне на плечо, и я тихо порадовался этому простому проявлению поддержки.
– Не беспокойся, князь. Твой сокол ушлый, видишь сам. Выжил один в Мостках, неизвестно как пробрался в Княжества на чужом корабле, в самую Морь примкнул к скоморохам и даже не кашлянул ни разу. Выберется и теперь, даже если схватило его какое-то лихо.
– Хотелось бы верить, – шепнул я.
Нилир похлопал меня по спине и ушёл выполнять поручение. Я дал Шаньге напиться, кинул ему толстую рыбину, а пока он ел, промыл раны и наложил мази. Рудо зорко следил за каждым моим движением, волновался, что ненароком сделаю больно его младшему другу. Расправившись с рыбиной, Шаньга уткнул морду в лапу и заснул. Рудо тоже лёг, прислонившись к медвежьему боку, а я отставил плошку с травяным снадобьем, прижался щекой к косматой шее и горько вздохнул:
– Умел бы ты говорить, милый. Умел бы ты говорить…
