Князь развязал ленту, которая держала кончик моей косы, и пропустил между пальцами локоны, рассыпавшиеся по плечам и груди. Ничего не спрашивая, потянулся к шнуровке у шеи и занялся моим платьем. Я прильнула к нему и шепнула на ухо:
– Если я гостья, то ты отпустишь меня?
– Ты этого просишь?
– Прошу.
Руки князя обхватили мою талию, я ахнула от неожиданности, а через миг уже оказалась на кровати. Дохнуло мхом и чем-то тёплым, а от князя – вином и лесом.
– Отпущу. Но не сейчас.
Князь
Что-то тёмное, лихое вселилось тогда в моё сердце, не иначе. Я просто озверел, что-то дрогнуло во мне и сломилось, когда увидал, что девка натворила с Огарьком. Эти чужие глаза неправильного цвета… Да чего я, собственно, ожидал? Знал ведь в глубине души, что не будет, как прежде. Ушедшего не воротишь, и будь она хоть стократ ворожеей, хоть искуснейшей из чужеземных лекарок, а всё же никому не под силу вернуть выжженные глаза. Когда я проговаривал это даже в уме, меня передёргивало.
Но потом, когда Огарёк узнал меня, пусть и чужими глазами, разлепил спёкшиеся, иссушенные губы и протянул ко мне руку, невыносимое тепло заполнило мою грудь, а после, запив крепкой брагой первую радость, я и вовсе был готов целовать руки иноземке, спасшей моего иноземца.
Мы лежали с ней бок о бок, и я дивился, какой белой и гладкой была кожа её крепкого и мускулистого тела. На плече мерцала крошечная перламутровая чешуйка. Я тронул её ногтем – сперва мне показалось, что пристала рыбья, невесть откуда взявшаяся, но нет, чешуйка росла прямо из тела.
Ивель зашевелилась и повернулась ко мне. Она сдвинула брови, чтобы казаться грозной, но выглядела заспанной, растерянной и беспомощной. Быть может, она сперва не поняла, где находится, и испугалась, увидев меня рядом. Я улыбнулся – надеюсь, дружелюбно – и спросил:
– Что это у тебя?
Она растерянно взглянула на своё плечо и сморщила нос.
– А, это… Оберег. Да, считай, что так.
– Считать?
Я наблюдал, как она натянула покрывало выше и отодвинулась от меня. Её длинные волосы красиво рассыпались по плечам и груди, а сама она напоминала птицу, спустившуюся на землю и готовую вот-вот вспорхнуть, едва что-то её напугает. Соколицу… Ей было страшно и неловко рядом со мной, и оттого я сам чувствовал себя неуютно. И стыдно становилось от того, как тряс её тогда: худую, беспомощную, с кровью у рта. Толчками возвращалась головная боль, усиленная похмельем.
– Это делает меня неуязвимой к Мори.
– У нас для того достаточно быть просто ребёнком нечистецей.
Она встрепенулась, будто хотела приблизиться ко мне. В глазах вспыхнуло недоверие.
– Что ты имеешь в виду?
В затылке всё сильнее громыхало, и я отмахнулся от любопытной девки.
– Что сказал, то и имею. Я ведь не допытываюсь, как чешуйка защищает от Мори. От хвори, которая, к слову, и не вернётся никогда.
Я видел, что её слова меня задели.
– Так и не вернётся?
– Не вернётся. Я сам его убил, своими руками. Веришь?
Она быстро глянула на мои плечи, потом – на ладони и кивнула.
– Верю.
Мы немного помолчали, и она потихоньку оттаивала, уже не дичилась и не сжималась, ожидая от меня угрозы. Наконец, Ивель произнесла:
– Это мне поставил Ферн. Мой учитель. Мы тогда были на Перешейке и смотрели могильники с умершими от Мори. Ферн считал, что маленькая частичка умершего защитит от болезни. Я поверила ему и позволила вживить себе чешуйку с тела какого-то несчастного. Это странно, князь, сама знаю. Но Ферн – самый умный человек из всех, кого я встречала. И не верить ему у меня нет причин.
Из-за головной боли я, кажется, совсем позабыл о приличиях и спросил то, что пришло на ум:
– Ты делила постель с этим Ферном?
Глаза Ивель мигнули, но не зло. Она прищурилась, словно прикидывала, можно ли открывать мне свои тайны. Я хмыкнул про себя: ещё недавно она свечой полыхала в моих руках, а теперь натягивала одеяло и подбирала слова для разговора.
– Не думала даже. Ну а ты? – спросила она с нетерпением.
– Что я?
– Вы с Огарьком – не просто князь и сокол.
Кровь прилила к моей шее, так, словно я был юнцом на деревенских танцах. Да уж, прозорливую девку подкинул мне Господин Дорог! И что-то щёлкнуло: нет уж, нет смысла скрывать, пускай знает всё как есть. Я откинулся на подушку и проговорил, глядя в расписной потолок:
– Впервые он пришёл ко мне две зимы назад. Заявился вечером прямо в покои: настырный, взъерошенный, полный какой-то истовой решимости. Кафтан его сбился набок, и уже по этому я заподозрил, что Огарёк пьян. От волнения он сильнее обычного припадал на увечную ногу, а когда приблизился и меня коснулось его тяжёлое хмельное дыхание, я разозлился. Не хотел, чтобы было так. Не желал Огарьку пьяных ошибок.
Я прогнал его из покоев, вытолкал из терема в морозную ночь, в высоченные сугробы, и под гогот подвыпившей дружины погнал вокруг терема, две дюжины кругов, чтобы выветрился хмель из дурной головы. Понимал тогда, что, может, обижаю его, унижаю прилюдно, но знал, что ему всё пойдёт на пользу. Надеялся, что он передумает, что уйдёт из головы глупая, несусветная блажь, но в сердце стучало: нет, не передумает, хоть хмельной, хоть трезвый, а придёт ко мне снова, с тем же.
Так и вышло.
Огарёк шипел и дулся ещё с семиднев, почти не разговаривал со мной, да я и не настаивал, давал время остыть. И когда почти перестал ждать, он вернулся. Пришёл позднее, почти под утро, держа в руках свечу. Серебряная Мать заглядывала в окно, и я видел Огарька ясно как днём: сжатые в нитку бескровные губы, бледное лицо и горящие звериные глаза. Он был трезв. Я тоже. Я щипнул свечу, гася огонёк, и между нами остался только холодный серебряный свет, нездешний и отстранённый, навий, да и сам Огарёк тогда походил на нечистеца…
Воспоминания заставили мой голос сорваться на сип. Я замолчал, а Ивель, приподнявшись на локте, с интересом и жадностью следила за мной.
– Ты красиво говоришь о нём. Значит, никакое ты не чудовище, пусть и нечистецкий сын.
Девка – отчего-то мне было странно называть её по имени, как-то не вязались у меня нежные, словно первые весенние лучи, звуки с языкастой и жилистой бабой – дотянулась до платья и повернулась ко мне спиной, сидя на кровати. Я смотрел на неё, на белую кожу и волосы, красивой волной распущенные по спине, и ждал, когда она велит мне отвернуться. Так и вышло.
– Не глазей, князь.
Вот так. Хоть пугалась, это было ясно, а всё же не лебезила и запросто приказывала, даже господином не называла. Я хмыкнул и послушно отвернулся – так уж мне захотелось, послушаться в этот раз.
Она возилась, шуршала тканью, а я рассматривал стену опочивальни, которую густо покрыли мхи и папоротники, расплетаясь причудливым узором. Просил ведь Смарагделя не превращать терем в лес, но после его владычества нет-нет да проскакивали наворожённые лесные мотивы.
