Великолесье за дальними дворами едва слышно гудело – так, словно могучие ели заснули и видели сны, но не спокойные, а тревожные, и во сне подрагивали, постанывали тихими голосами.
– Что-то мне кажется… – промолвил Трегор, вглядываясь вдаль.
– И мне, – согласился я. – Манит?
Мы переглянулись и поняли друг друга без слов: наши нечистецкие сердца учуяли что-то такое, чему нельзя было противиться.
Простой человек бы не понял нас. Ветки в моей груди потянулись, словно развернулись на солнце, к свету, и всё моё сердце тянулось туда, в чащу, будто я бы погиб, не окажись там. Уверен, Трегор чувствовал то же самое.
Едва мы прибавили шаг, как навстречу нам вышел господин в нарядном чёрно-синем кафтане. Его лицо было мне незнакомо, но в облике сквозило что-то такое, отчего я подозревал, что мы уже встречались раньше.
– Не человек… – выдохнул Трегор позади меня.
Я и сам понял. Господин приветственно кивнул и мигнул зелёными глазами. Черты лица его словно подёрнулись рябью, а потом сложились во что-то очень знакомое.
– Ольшайка! – воскликнул я радостно, узнав своего братца-лесового. – Да что же это такое? Зима в разгаре, тебе бы нежиться под мшистым одеялом, под снежным покрывалом, а ты по деревням разгуливаешь! Что такого случилось?
Я хлопнул Ольшайку по плечу, он рассмеялся и обнял меня. Трегор стоял в замешательстве, я и сам удивился донельзя, но радость от встречи оказалась сильнее.
– Это ещё что, – ответил Ольшайка. – Отец всех на уши поднял. Помогите, говорит, моему человечьему сынку. Перлива на него едва с кулаками не набросился, а уж Гранадуб… – Ольшайка многозначительно кашлянул в кулак.
– Погоди-ка! – воскликнул я и беспомощно перевёл взгляд на Трегора. – Что же получается, Смарагдель оставил терем? Я же просил его присмотреть!
Ольшайка пожал плечами. Я заметил, что на его кафтане поблёскивают крошечные осколки хрусталя и переливаются мелкие пёстрые перья – став настоящим лесовым, он полюбил богатые наряды, как и отец. Когда был простым лешачонком, носил мшистые одеяния, как все лешачата в чаще.
– Ты ведь знаешь, для него перейти из одного места в другое – всё равно что человеку глазом моргнуть. Наверняка наложил на твой терем какие-то чары, вроде тех, что заставляют путников блуждать в лесу и ходить кругами. Не бойся, Кречет, отец тебя любит – уж не знаю, за что. Не подвёл бы.
– Да, – согласился я. – Ты прав. На Смарагделя можно положиться, да я и не имел в виду ничего иного. Просто удивился, что это он задумал и как поднял лесовых среди зимы. Они ему попомнят, уж будь уверен!
– Уже ставят условия, торгуются, – хмыкнул Ольшайка. – И твой отец тоже там.
– Тинень?! – воскликнул Трегор. – И его со дна озёрного подняли?
Наши с Трегором отцы – Смарагдель и Тинень – враждовали много лет. Отец как-то обмолвился, что его проклятие – бессонница – наслано именно Тиненем. Уж чего и когда они не поделили, я не знал, не допытывался. Быть может, они и сами уже забыли по прошествии лет, но только вражду бросать не хотели.
– Куда как без него, – ответил Ольшайка.
Он махнул рукой, и мы с Трегором послушно двинулись за лесовым, думая, наверное, об одном и том же: как же вышло так, что нечистецы решили пробудиться среди зимы? Эта новость будоражила, пугала, но и внушала некоторую надежду.
Едва мы вошли в чащу, под полог заснеженных еловых лап, как Ольшайка свернул на едва заметную тончайшую тропку – заснеженную, подзабытую за начало зимы. Такие нечистецкие тропы способны на самые настоящие чудеса: если ты простой человек, то нечистец может подшутить над тобой, закружить да завести так далеко, что будешь с семиднев искать обратный путь. Будь ты сокол, княжий гонец, помеченный рисунками-крыльями и носящий колдовской соколий камушек со дна Русальего озера, то тебе позволят проскочить тропами всё Великолесье насквозь и выйти там, где тебе нужно. Но если есть в тебе капля нечистецкой крови – принятая, прочувствованная тобой, то тайные тропы проведут тебя так быстро, что Великолесье покажется жидкой рощицей. Мы с Трегором были вхожи в самые тёмные чащи: я – ещё будучи соколом, а Трегор давно знал о том, что его отец – верховный водяной, и пользовался нечистецкими тропами так, как любой из нечистецей. Мне непросто было привыкнуть к тому, что нехитрая ворожба, завязанная на крови, может помочь пересечь Великолесье не за многие дни, а самое долгое за час.
Ольшайка свернул и почти растворился среди стволов – он двигался так плавно, словно не шёл, а плыл по воздуху, и было непросто не потерять его из виду. Не прошло и нескольких минут, как Ольшайка вывел нас на широкую опушку, на которой горел костёр – я хмыкнул про себя, представив Смарагделя, разводящего огонь из сырых щеп и веток.
Вокруг костра начали проступать фигуры – кто-то словно отделился от елового ствола, иной тенью поднялся от гнилого пня, и скоро все четверо Великолесских лесовых предстали перед нами, а с ними – несколько лесовых пониже рангом, верховный водяной Тинень, водяной из Сырокаменского и трое речных – все те, кто наравне с людьми делили Княжества. Полевики, полудницы и домовые, конечно же, не пришли – низшие нечистецы никогда не волновались о том, что происходит в землях.
– Я просил тебя приглядеть за Горвенем! – укорил я Смарагделя, но он только снисходительно улыбнулся.
– Мне пришло в голову кое-что получше. Успокойся, Лерис, да послушай нас всех.
Я растрепал волосы одним нетерпеливым движением: ну что за внезапные советы посреди чащи, когда Огарёк один на один с пленным Алдаром, да и Ивель вот-вот проснётся – кто знает, что она подумает и не решит ли, что я вновь её отталкиваю?
– Мы не для того прервали зимний сон, – пророкотал Гранадуб, самый грозный из Великолесских лесовых, – чтобы ждать, пока ты, получеловек, уяснишь что-то для себя. Смарагдель отчего-то выделяет тебя из всех своих детей, да настолько, что не побоялся навлечь на себя наш гнев.
Смарагдель отвесил полупоклон, положив когтистую руку на грудь. Если бы всё это не было так странно, я бы даже рассмеялся: и правда, как это ему удалось? Как остальные лесовые не разорвали его на куски от злости? И главное: неужто зимнее пробуждение обойдётся и нечистецам, и Княжествам в дорогую цену? Как до этого допустил Господин Дорог?
Тинень – как обычно, в облике крепкого чернобородого мужчины в синем кафтане – держался поодаль от лесовых, бросая на них редкие хмурые взгляды. Моё внимание привлёк водяной из озёр Сырокаменского: я никогда прежде его не видел, только слышал, что он скромен, печален, но весьма силён. Говорили что-то о городе, затонувшем и теперь покоившемся на дне озера, и о том, что водяной устраивает там настоящие празднества, даже роскошнее, чем у лесовых в день Пробуждения Золотого Отца. Глядя на него, нельзя было заподозрить в нём любовь к веселью. Водяной и правда казался тихим, будто разочарованным во всём на свете. Его синеватая кожа слегка мерцала в свете костра, а большие синие глаза смотрели отрешённо. Был бы он человеком, я бы не дал ему больше тридцати зим.
