Здесь же Улдиса не убили. Книга была совсем новенькой и в сносках описывала Улдиса как ныне Министра границ. Не доехал бронепоезд и до столицы – железную дорогу удалось подорвать патриотической группе женщин. При попытке покушения на Улдиса убили того офицера разведки, а вернее – случайно взорвали всемирной силой ярости и страха, и сделал это Джер Таттцес, которому на тот момент было всего четырнадцать лет. Что там делал будущий художник, Дитру оставалось только догадываться, но его куда больше заинтересовал Эрль. Тот действительно организовал массовое дезертирство, увидев, что его армия проигрывает в решающей битве уже на территории Доминиона. Подгоняя солдат плёткой, он умчался на север – за горы, в пустыню, и отныне находится там, напоминая о своём присутствии периодическими поджогами кактусовых ферм, вылазками на гралейскую границу и пальбой из пушек по кораблям.
Здесь и сейчас организация Песчаного Освобождения стала бы логичнее, чем в родном временном узоре Дитра, ведь пустыню теперь было от кого освобождать. Но Конфедерация даже не смотрела на север, видимо, Эрль был не таким уж призрачным пугалом, на него сил уже не хватало.
Он читал, когда ему принесли завтрак. Сотрудник клиники, которому уже невесть что наплёл Клес, опасливо на него косился и боялся коснуться его рукой, когда Дитр принимал у него поднос с едой. Он перечитывал об операции «Разрез», в результате которой уничтожили отрезок железной дороги за двести сотнешагов от столицы, и наткнулся на имя Лирны Сиросы, что была в той группе женщин, – как вдруг его прервали.
Бледная темноволосая дама в униформенном мундире мелкой чиновницы после короткого стука просочилась в палату и молча шла к его койке. Сперва Дитр подумал, что это кто-то из Министерства общественного благополучия, потом вдруг понял, что это за женщина. Без разрешения бывшая жена шеф-душевника уселась на край кровати и нависла над ним, немигающе глядя на него своими зелёными глазами. Дитр спокойно отложил книгу. Женщина была молодая и хорошенькая, но что-то в ней казалось отталкивающим. Не ему, понял Дитр, не ему она казалась отталкивающей – не его нутро бесилось от одного присутствия женщины. Тень сжимала оплавленные кулаки в бессильной ярости, но ничего не предпринимала, затаившись злобным паразитом на дне души Дитра Парцеса.
– Это не вы взорвали площадь, – заявила женщина.
Она занесла руку, словно хотела его ударить, но вдруг схватила его за затылок и притянула к себе. Дитр почувствовал вонь сгнивших цветов, а внутри него клокотала беснующаяся тень. – Нет, не вы, – прошептала она ему на ухо, коснувшись губами вдовьей серьги. – В вас столько нежности. Откуда? Покажете?
Она прильнула к его лбу своим и снова вперилась в его зрачки, но теперь совершенно иначе. Её сущность, острая, словно часовая отвёртка, нагло вторгалась в его время, руками женщина обвила его за шею и впилась своим всемирным нутром в самое сокровенное, похлеще душескопа. И сердце застучало куда-то в обратную сторону, и вдох стал как выдох, и перед его мысленным взором завертелось ближайшее прошлое.
Ребус сползает по стене после битвы за чужую душу, Лорца разговаривает со змеёй с папиросой в пасти, его везут в душевный приют прямиком с процесса, камера одиночного заключения, суд присяжных, следователь Бонеэ выспрашивает его о площади, мелкие капли облепили лицо, пока его волокут с площади двое полицейских. И тут женщина вскрикнула и отшатнулась, потирая веки над густыми чёрными ресницами. Тень угрожающе вздыбилась подобно испуганному животному, которое ещё не понимает, может ли оно убить противника или сейчас убьют его. – Что, Эдта, понравился он тебе?
К дверному косяку прислонился шеф-душевник и, не отрываясь, смотрел на бывшую жену запавшими, покрасневшими глазами.
– Я пыталась изучить его ретроспективу, – она отвернулась от Дитра, словно его тут не было, и, поднявшись с кровати, направилась к двери.
– Не надо оправдываться, – Ребус улыбнулся. – Но тебе его отдать, к сожалению, я не могу. Больше не те у нас отношения, – он протянул руку к даме, когда та поравнялась с ним.
Эдта отшатнулась, но врач умудрился схватить её кисть и, притянув к себе, прижался лицом к внутренней стороне ладони, некрасиво сгорбившись перед ней в какой-то побитой позе. Дама резко выдернула руку и, шаркнув юбкой по дверному косяку, ушла, а Ребус так и остался стоять, жалко склонившись над своей опустевшей ладонью. Он медленно повернул голову к Дитру, и на того снова резко пахнуло болотом, а радужки чёрных глаз гралейца начали светлеть, буквально желтеть.
– Будь здесь! – Дитр вскочил с кровати, поняв, что сейчас произойдёт. Ему было бы любопытно посмотреть на процесс обесчеловечивания, но отчего-то ещё больше ему хотелось, чтобы Ребус пришёл в себя. – Здесь, ты здесь, Рофомм, – он схватил его за плечи и встряхнул. – Коробок дать? Дать тебе твои спички? – Дитр слегка притянул его к себе, как Андру, когда та начинала ехать душой от карьерных и всемирных перипетий. Не лежи он в дурке, да ещё и в чужом времени, вытащил бы его погулять в Окружние земли к мельницам. Сейчас с этим туманом, конечно, гулять не тянет, но разве какая-то всемирная непогода помеха душевному теплу? Выпили бы травяной отвар из термоса и рассказали бы друг другу о самых странных случаях из практики – наверняка бывшему следователю из отдела Особой бдительности и душевнику есть что рассказать друг другу. Одного бы Дитр ему не рассказал – о том, каким было его главное дело. Нет, о том, кем был Ребус в своей изначальной, прошлой жизни, он никогда не расскажет этому хрупкому, пронизанному тусклым серебряным светом человеку. Никогда.
Шеф-душевник почувствовал, как тёплые руки тянут его обратно в разум. Он схватился за них, вцепился, прилип – и ухнул туда, где пока что находился. Молодой мужчина с седыми волосами и красными, как Эдта любит губами, спокойно держал его за плечи, чуть улыбаясь, – как ему никто уже давно не улыбался, как ему было нужно.
– Лучше б я тоже овдовел, – буркнул он, дёрнув плечами.
– Чушь не неси, – Парцес убрал руки, перестав улыбаться. – Иди, тебя законник твой ждёт.
– Ага, – коротко шепнул Рофомм и умчался.
Он бы тут всю жизнь торчал, но так рассуждая, можно и из материнской утробы никогда не выбраться. Собственно, он и не выбирался – его вырезали, чтобы мать не померла родами. Хотя бы лучше вырезали на пару терцев раньше и выбросили в канализацию – чтобы ему не приходилось сейчас пережёвывать её смерть, терпеть законника с этим завещанием, с этой передачей черепов и ревущей сестрой, с этим всем.
Сестре он до последнего не рассказывал, зачем вызвал её из Кампуса. Пусть хотя бы лишние два дня побудет не сиротой, а счастливой девочкой. В горе она выглядела ужасно – лицо пошло пятнами, она не стеснялась плакать навзрыд над черепами родителей, поникшие кудри тряслись над широкими острыми плечами. У собравшихся хватило ума не пытаться её успокоить, даже у Эдты, которую первые восемь лет жизни растила мать-южанка, воспитав дуру жрать свою боль и пережёвывать всемирными челюстями. Бывшая жена отца Тейла, законник, и тьма знает зачем взявшийся здесь хирург Дирлис были с севера, а варки считают, что боль по ушедшим во всемир близким должна выходить слезами. Иначе что ты за гражданин, раз не умеешь плакать о тех, кто был рядом? Так Рофомма учила и мать, хотя сама плакать не умела. Не умел и он – потому что был «рал зэрен», бракованным.
